Мишель Деон - Высший круг

Месяц за месяцем пропасть увеличивалась. С болью и стыдом. Работа помогала ему убежать от себя, ночи с Эли­забет привносили хрупкий покой, который тотчас улету­чивался, едва она отстранялась от него и погружалась в сон, твердая, как изваяние. Чужая. Прохожая. Если, чтобы успокоиться, Артур брал ее за руку, Элизабет высвобожда­ла ее и оставляла его одного до тех пор, пока Нью-Йорк не встряхнется и не подаст голос. Шум нарастал, потоком выплескивался на Бродвей. Бегая в Баттерипарке, он во­ображал себе мысленный разговор с Элизабет: «Если мы по-прежнему будем так же осторожны, как следует разделяя наши жизни, чтобы они никогда не пересеклись, наш роман сможет продлиться целую жизнь!.. Я уже слышу, как ты го­воришь: “Какой ужас!”, но мы никогда не лжем друг другу. Кто еще может такое сказать? Ну, в общем… это все теория… Ты заметила, несмотря на твое невнимание к подобным вещам, что мы никогда не используем слово “любит»? Оно не срывается с твоих губ. А хоть раз сорвалось? У меня на языке его тоже нет. И даже если бы вдруг сорвалось, по рассеянности, твой смех призвал бы меня к порядку. По-английски все проще: “I like you” невыразимо очаровательно, особенно если сравнить его с банальным, затертым до дыр “I love you”. Итальянцы придумали “Ti voglio bene” — про­сто чудо точности, которого нет ни в одном другом языке. «Тi voglio bene”: “я желаю тебе добра”. Мы хотим друг другу добра. За этими словами стоит сокровище цивилизации, целая гора нежности: уважение, великодушие, дружба. Я возвращаюсь домой, я не забуду круассаны. Ты выпьешь чай, сидя на постели. У тебя очень красивая грудь, которая никогда не отвиснет; ты оденешься и исчезнешь. У тебя одной ключ к нашим свиданиям. Ты не дашь его мне и не сделаешь ничего, чтобы я увиделся с Аугустой».

В этом он ошибался. Как-то утром она сказала ему, рас­чесывая волосы:

— Да, чуть не забыла! Жетулиу хотел бы пообедать с то­бой в субботу.

— Чтобы сообщить мне о свадьбе Аугусты?

— Нет. Она тоже там будет. И еще один бразильский приятель, который хочет с тобой познакомиться.

— Сомневаюсь.

— Артур, полюби себя хоть немного. Совсем чуть-чуть.

— Не понимаю, какой интерес я могу представлять для кого бы то ни было из круга, где вращается Жетулиу.

— Ты пойдешь?

— Конечно, пойду, просто чтобы узнать, в какую ловуш­ку меня хочет завлечь Жетулиу.

Что остается нам от этого неощутимого, возможно не­существующего вещества — прошлого? Едва ли несколько слов, хотя мы уже не помним, в самом деле они были про­изнесены или мы сами их придумали в наивном желании оправдаться, поверить в то, что мы действительно суще­ствовали в такой-то день, в такой-то важный час, воспо­минание о котором нас преследует. Только образы, порой даже связанные между собой, точно фильм, из которого цензор вырезал лучшие или худшие куски, лишив их вза­имосвязь всякой логики, только образы выплывают на поверхность и позволяют восстановить эпизод из прошлого, если мы уверены, что он стал роковым перепутьем. Там все и решилось. Шаг влево вместо шага вправо, минутное опоздание — и вся жизнь полетела в неизвестность.

Почему Артур вспоминает из того субботнего июльское утра в Нью-Йорке сначала долгий путь по городу, от Ректор-стрит до 72 улицы, в пекле Бродвея, потом Пятую авеню, обжигающие тротуары, светофоры, вынуждающие сбиваться с шага, заблудившуюся пару, которая спросила дорогу на язы­ке, который он принял за литовский, желтую собаку с запав­шими боками, которая шла за ним от самой Биржи и отстала у Таймс-сквера, девушку на роликах, в шортах и синем жи­лете, которая крутилась, как ненормальная, вокруг Рокфел­лер Плаза, красивая, здоровая, с кожей цвета поджаристого хлеба, с обесцвеченными волосами, стянутыми лентой на за­тылке. Потом — пробел, словно Артура перенесло, как по вол­шебству, которое итальянцы называют «ministero angelico», от роллерши с Рокфеллер Плаза к застекленной двери ресто­рана «Бразилиа», которую распахнул перед ним портье, что­бы в него со всего размаха воткнулся встревоженный взгляд Аугусты, сидевшей за столиком лицом к входу, напротив двух мужчин, видимых со спины. У одного проклевывалась плешь, точно монашеская тонзура: Жетулиу начинал лысеть. У другого, напротив, был курчавый затылок, а на висках волосы цвета воронова крыла приглажены толстым слоем бриллиантина: бразильский бизнесмен, цель этой встречи. Эти две непохожие шевелюры имеют второстепенное значе­ние в фильме, который уже начался, и завязку которого по­немногу можно будет угадать. Звук отключился. На экране только синие глаза Аутусты, показанные в череде крупных планов — все крупнее, так что вытесняют мерцающую об­становку ресторана и даже распорядительницу в костюме Баии, которая с любезностью, лишенной всякой двусмыс­ленности, взяла Артура за руку и провела через лабиринт за­нятых столиков прямо к Жетулиу. Тот встал и, после того как Аугуста подставила французу щеку, представил друг другу Луиса де Соуза и Артура Моргана. Артур не имел еще ни ма­лейшего представления о том, о чем его попросят, он только знал, что рискует, потому что здесь Аугуста, ее обнаженные руки, красивое платье из оранжевого шелка, оставляющее открытыми плечи и грудь, мелодичные бразильские голоса вокруг: баиянка, метрдотель из Рио-де-Жанейро, сомелье из Сан-Паулу. Звук настроили: в зале зазвучала веселая бра­зильская песенка, принесли коктейли, джин с маракуйей, а в центре стола, в ведерке со льдом, бутыль кашасы (водки из патоки), которую надо пить между переменами блюд, для поддержания аппетита.