Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

Мне часто снится, будто я иду по улице, почти лечу, как вольная пташка, и вдруг смотрю вниз и вижу, что вместо одной ноги у меня торчит протез: конструкция из пластика и резины с металлическим каркасом внутри. И тут я с ужасом вспоминаю, что ногу мне ампутировали по колено еще несколько лет назад. Я просто забыл об этом — как забываешь только во сне. Как хочется и никогда не получается забыть в реальной жизни. В реальной жизни мы не выбираем, что забыть. Так вот, я иду в этом сне — чаще всего по Сто двадцатому шоссе в Элмсбруке, мимо выстроившихся вдоль шоссе магазинчиков всякой всячины, площадок для мини-гольфа, ресторанов на любой вкус, и вдруг вспоминаю, что несколько лет назад я потерял ногу — не то от рака, не то в автокатастрофе — да и не важно отчего! Главное, что вместо ноги у меня это недоразумение — оно закреплено на бедре и трет, нестерпимо трет нежную кожу на культе. В то же мгновение, едва поняв, что я одноног, я представляю, как приду домой, соберусь ложиться спать и должен буду снять для этого протез, а я не знаю, как это делается, не помню даже, делал ли я это когда-либо прежде, но я ведь должен делать это каждый вечер! А как без ноги ходить в туалет? И какая женщина захочет лечь со мной в постель? И вообще — как меня угораздило оказаться калекой? На этом месте я всегда заставляю себя проснуться. И лежу весь потный, дрожащий, ощупывая свои ноги — обе ноги, — просто чтобы убедиться, что они целы. Я непременно иду в туалет, даже если мне туда не надо, а кафельный пол холодит обе мои ступни, и это — счастье, это подарок, это все равно что, сменив зимнюю одежду на весеннюю, найти в кармане куртки пятьдесят долларов.

Это один из тех редких моментов, когда я радуюсь, что я такой, какой есть.

А иногда в момент пробуждения я мечтаю, чтобы реальная жизнь, та, к которой я вернулся, тоже оказалась сном. Вдруг где-то существует другая версия моей жизни и другая версия меня самого? Вдруг этот куда более цельный, счастливый и стройный человек спит подле своей жены, которая его по-прежнему любит, и простыня у них в ногах сбилась, потому что они только что занимались любовью, а из другой спальни, через едва освещенный коридор, доносится сопение их детей? И этот другой спящий я вот-вот проснется в поту и ужасе, потому что ему снится кошмар моей нынешней жизни. Как же он будет счастлив, когда поймет, что это был сон!

Нет ничего более жизнеутверждающего и одновременно жалкого, чем утренняя эрекция. Я — в депрессии, без работы, без любви, в подвале, я лишился всего, однако эрекция каждое утро тут как тут: салютует новому дню, пробившись через ширинку, — бодрая и совершенно бесполезная. И каждое утро передо мной встает дилемма: дрочить или писать. Это единственный момент за весь день, когда у меня — как мне кажется — есть право выбора.

Но сегодня утром надо мной слышится жалобное пение половиц и ритмичный скрип дивана. Звуки доносятся из каморки за кухней, где Филипп с Трейси явно занялись утренней зарядкой — приводят себя в форму перед шивой. Похоже, меня оставили без вариантов. Н-да, странновато слышать, как трахается твой младший братишка. Слышен приглушенный голос Трейси — постанывая, она повторяет что-то снова и снова, пока они набирают скорость. Так, чем бы заглушить эти крики и хрюки, которые беспрепятственно льются мне на голову сквозь щели в половицах? На ум первым делом приходит «Звездно-полосатый флаг», и я направляюсь в крошечную ванную комнату, громко распевая гимн Америки. Но текст скоро иссякает, а моя струя — еще нет. Тогда я затягиваю главную тему из сериала «Звездный путь» и мычу ее снова и снова, пока мою руки и чищу зубы. Когда я выхожу из ванной, наверху уже тихо, а на краю моей постели сидит мать в коротеньком атласном пеньюаре, какой приятно представить на двадцатилетней подружке-модели.

— Хорошо спалось? — спрашивает мать.

— Не очень.

Наверху снова начался скрип. Мама смотрит на потолок, а потом на меня. С довольной улыбкой.

— Ох уж наш малыш, — говорит она, ласково качая головой. — Этой Трейси лет сорок пять, не меньше. Видимо, у мальчика накопилась нереализованная любовь к матери.

Она наклоняется вперед, и атласные отвороты пеньюара, раздвинувшись, обнажают огромные, четвертого размера, конусы грудей. Лет пятнадцать назад мать обнаружила у себя в молочной железе уплотнение, оказавшееся совершенно доброкачественным, и сумела использовать эту историю как предлог для полного апгрейда груди. Бюстгальтер она с тех пор вообще не носит.