Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

— Преподает фигурное катание. На крытом катке, где мы в хоккей играли.

— У Келтона?

— Ага. Я туда и теперь хожу иногда.

— Ты ведь, помню, неплохо в хоккей играл.

— Нет, это ты неплохо в хоккей играл. А я был великим хоккеистом.

— Вот уж не думал, что Пенни останется в этих краях.

— Почему? Потому что ей не ушибли голову?

— Нет! Хорри! Тьфу ты, господи! Я же совсем не то имел в виду.

Но он широко улыбается сквозь завесу дыма, сгустившуюся в салоне машины.

— Джад, расслабься. Я просто стебаюсь.

— Чтоб тебя!

— Так меня уже. И изрядно. Так-то, брат мой по второй матери.

— Спасибо, горжусь. Так почему ты вспомнил о Пенни Мор?

— Она в магазине.

— Сейчас?

— Ну да. Она в будни, по вечерам, приходит сводить баланс. Зайди, поздоровайся.

— Пенни Мор, — повторяю я. И в памяти сразу всплывает ее жестковатая улыбка, вкус ее поцелуя. А ведь мы с ней когда-то заключили договор. Интересно, помнит она или забыла?

— Она будет рада тебя видеть. Наверняка.

— Может, как-нибудь в другой раз. — Я завожу мотор.

— Я что-то не так сказал?

Я качаю головой.

— Просто… тяжко встречаться с людьми из прошлого, когда в настоящем все так хреново.

Хорри кивает с видом мудреца.

— Тогда мы с тобой — два сапога пара. — Пошарив по карманам и вытряхнув на сиденье кучу мелочи, он в конце концов извлекает криво свернутый косячок и прикуривает от еще тлеющей сигареты. Затягивается поглубже и, задержав дыхание, передает мне самокрутку.

— Нет, я не по этому делу, — говорю я.

Хорри пожимает плечами и, приоткрыв рот, медленно выпускает танцующий дым.

— Мне от головы помогает, — говорит он. — Иногда я чувствую, что вот-вот будет приступ. Покурю — сразу отпускает.

— А мать запах не почует?

— А что она со мной сделает? Убьет, что ли?

В его голосе внезапно слышится несвойственная Хорри агрессивность, и я чувствую, что просьба Линды заехать за сыном — очередной эпизод в их долгой позиционной войне.

— Хорри, с тобой все в порядке?

— Все классно.

Он снова хочет передать мне косяк.

— Я за рулем, — отвечаю я.

Он пожимает плечами и, сделав еще одну затяжку, говорит:

— Мне больше достанется.

Оказалось, никто и не думает расходиться. Шива в полном разгаре.

— Джад! — окликает мама, пока я стараюсь потихоньку прокрасться на свое место. И все взгляды устремляются на меня. — Где ты был?

— Воздухом дышал, — бормочу я и присаживаюсь на низенький стул для шивы.

— Ты помнишь Бетти Элли? — спрашивает мать, указывая на маленькую, похожую на птичку женщину, сидящую прямо передо мной. Стульчики, предназначенные для родных усопшего, гораздо ниже тех, на которых сидят гости, поэтому мой взгляд постоянно упирается в их коленки, а если смотреть им в лицо, видны волосинки в ноздрях.

— Конечно помню, — отвечаю я. — Здравствуйте, миссис Элли.

— Джад! Мое самое глубокое сочувствие!

— Спасибо.

— Ханна, дочь Бетти, год назад развелась, — радостно сообщает моя мать, словно эта новость должна меня как-то особенно порадовать.

— Печально, — откликаюсь я.

Бетти кивает.

— Он оказался любителем порносайтов, — поясняет она.

— Бывает, — киваю я.

— А Джаду жена изменила по-настоящему, — продолжает мать.

— Господи! Мама!

— Что такое? Тебе нечего стыдиться.

В гостиной, помимо нас, еще человек двадцать. Гости болтают — кто с моими ближайшими родственниками, кто между собой, — но в этот миг все они поворачиваются ко мне, точно болельщики на трибунах. В едином порыве. В третьем классе у меня был период, когда, выходя с урока в туалет, я в приступе паранойи представлял себе, что классная доска превращается в телеэкран и одноклассники смотрят, как я писаю. Сейчас ощущения были сходные.

— Ханна с сыном как раз гостят у Бетти, — невозмутимо продолжает мать. — Думаю, вам обоим будет полезно возобновить знакомство. Детство вспомнить.

В первом классе Ханна Элли была увековечена в школьном фольклоре: девчонки на переменках прыгали через скакалку под известную мелодию «Братец Яков, братец Яков, спишь ли ты?», но пели при этом так: «Ханна бесфамильная, Элли бесфамильная, трам-пам-пам, трам-пам-пам. Ханна — это имя, Элли — это имя. Стыд и срам, стыд и срам». Ханна из-за этой песенки жутко ревела, ее родители ходили к директору, и кончилось тем, что петь нам запретили. Как любой запрещенный текст, песенка тут же стала классикой андеграунда и преследовала Ханну, пока ее сверстники не подросли, не перестали прыгать на переменах через скакалку и не начали играть в «бутылочку». Сама Ханна осталась у меня в памяти как этакая мышка-норушка с густыми бровками и в очках.