Джеффри Арчер - Ложное впечатление. Подсолнух. Две девочки в синем. Марли и я

Собачий год равен приблизительно семи человеческим; значит, двенадцатилетнему Марли было по нашим меркам почти девяносто. Зубы его, когда-то белоснежные и острые, потемнели и стерлись, превратившись в бурые пеньки. Трех из четырех клыков недоставало — он потерял зубы во время приступов паники, пытаясь прогрызть себе путь к свободе. Дыхание, и в лучшие годы отдававшее рыбой, теперь приобрело благоухание мусорного бака в солнечный денек. В довершение всего он приучился есть куриные экскременты. Непонятно почему Марли считал их редким лакомством и бросался на них, словно на черную икру.

Пищеварение у нашего пса тоже было не то, что раньше; он часто и шумно испускал газы, воняя, словно метановый завод. Бывали дни, когда мне казалось, что стоит зажечь спичку — и весь дом взлетит на воздух. Порой запах становился так силен, что нам приходилось выбегать из комнаты — причем сила его, кажется, увеличивалась прямо пропорционально числу гостей за столом.

— Марли! Ты опять!.. — кричали дети и выскакивали из-за стола первыми.

Зрение у Марли затуманилось: теперь он не замечал кроликов, даже если они сновали в каких-нибудь трех метрах от него. Шерсть лезла из него в огромных количествах; Дженни каждый день пылесосила весь дом — и все равно не справлялась. Собачья шерсть забивалась в каждую щелку, скапливалась на одежде, не раз попадала даже в еду. Марли всегда сильно линял, но теперь клочья его шерсти на деревянном полу напоминали гонимые ветром шары перекати-поля.

Но больше всего нас беспокоили его задние лапы. Суставы Марли поразил артрит, причинявший ему нешуточную боль. Он стонал от боли, ложась, и снова стонал, когда вставал. Я не понимал, насколько ослабели его лапы, пока однажды не шлепнул его легонько по заду; от этого легкого толчка у Марли подкосились ноги, и он рухнул наземь.

Ему становилось все труднее взбираться по лестнице на второй этаж, но спать в одиночестве на первом этаже Марли не желал. Он любил общество людей: любил положить голову на подушку и дышать нам в лицо, когда мы спим, любил войти в ванную, когда мы принимаем душ, отодвинуть мордой занавеску и сунуть под струю свою лохматую башку. И сейчас он не сдавался. Каждый вечер, когда мы с Дженни отправлялись в спальню, Марли начинал восхождение на второй этаж. Осторожно нащупывая ступеньку передней лапой, с трудом поднимая одну лапу за другой, поскуливая от боли, преодолевал он препятствие, которое еще не так давно не составляло для него никакой проблемы.

— Давай, мальчик мой, давай. Ты сможешь! — подбадривал я его сверху.

Иногда ему удавалось без остановок пройти всю лестницу; иногда он надолго замирал на середине; иногда спускался и начинал заново. Бывали и неприятные случаи, когда он терял равновесие и позорно съезжал вниз на животе.

Как у всякого старика, у Марли бывали «хорошие» и «плохие» дни. Иногда трудно было поверить, что перед нами — один и тот же пес. Однажды вечером весной 2002 года я вывел его на короткую прогулку по двору. Вечер был холодный и ветреный. Я решил пробежаться, чтобы согреться, и вдруг Марли затрусил галопом рядом со мной.

— Смотри-ка, Марли, — сказал я ему, — похоже, в душе ты все еще щенок!

Вместе мы быстрым шагом вернулись к дому. Марли радостно пыхтел, высунув язык, и глаза у него блестели.

У дома Марли попытался, как прежде, одним прыжком взлететь на крыльцо — но в этот миг задние лапы под ним подогнулись, и он рухнул на ступеньки.

— Давай, Марли, вставай! — крикнул я.

Марли изо всех сил напрягал лапы, но не мог подняться. Наконец я взял его под передние ноги и опустил на землю. Здесь, на ровной поверхности, после нескольких попыток он встал. Попятился, несколько секунд подозрительно смотрел на ступеньки, затем осторожно поднялся на крыльцо и вошел в дом. С этого дня он потерял уверенность в себе: перед тем как подняться на эти две пологие ступеньки, он останавливался и долго собирался с духом.

Марли напоминал мне о краткости жизни, о ее быстро уходящих радостях и упущенных возможностях. Он напоминал мне о том, что ни у кого из нас не будет второй попытки. Все чаще я возвращался к одному и тому же вопросу: жизнь у меня одна — так почему же я трачу ее на журнал о садоводстве? Не то чтобы мне не нравилась моя работа. Я гордился тем, как преобразил журнал… и все же отчаянно скучал по газетам. Мне не хватало людей, которые их читают, и людей, которые в них пишут. Не хватало выплеска адреналина, когда стараешься уложиться в срок, и удовлетворения, которое испытываешь, когда на следующее утро после выхода газеты находишь в почтовом ящике письма читателей, жаждущих поделиться с тобой своими мыслями. Словом, я хотел снова писать.