Доминик Татарка - Республика попов

Говорят, мы — голубиный народ, славяне. Братья-гардисты, это ересь! Уже тысячу лет назад был у нас король-воин, словацкий король, правивший страною военной рукой. Он объединил всех словаков, учил их дисциплине и порядку. Гений короля Святополка тысячелетие назад озарил путь словацкому народу, путь к дружбе с германством, путь к товариществу по оружию нордических племен. Разве это пустяк? Да и позднее мы имеем примеры… Пусть в последующие века судьба нам не благоприятствовала, и не было у нас войска под словацким командованием. Все же, когда приходилось туго, когда угорская корона шаталась под натиском турок, тогда даже чужеземные командиры по-словацки командовали словацким молодцам: «В сабли!» Ибо словацкие молодцы испокон веков были храбрыми и доблестно защищали своих владык. И после этого говорят, что мы — голубиный народ? Кукиш с маслом! Мы — народ с древней военной традицией. Так нас учит история.

И далее. Нынешнее отравленное поколение нашептывает народу: мы — славяне. Ну, это как сказать! Так писали и говорили некоторые поэты, выходцы из словацкого народа, впоследствии переметнувшиеся к чехам.

Но, братья гардисты, птицу узнают по перьям! Рыба гниет с головы. Отравлен тот, кто распространяет подобные речи. Пристально присматривайтесь к таким, наблюдайте за ними на церковных кафедрах, в школах, на всех общественных постах!

Что же делают эти отравленные чехо-словаки? Знаете, что они делают? Вы, стоящие на страже словацкой чистоты, замечали вы, что они делают? Они крестят евреев! Крестят евреев. Вот что они делают!

Лашут вскочил со скамейки и снова сел.

— Они принимают в свое стадо паршивых овец. Известно ли вам, господа чехо-словаки, что еврей всегда останется евреем? И паразитом на теле нации? Известно ли вам это? Так писали наши великие Ваянский и Разус. Господам чехо-словакам это известно, и все же они из христианской любви спасают бедненьких евреев от принудительных работ! Мы знаем, братья-гардисты, наше приветствие звучит: «На страж!» («На страж, уррааа!» — захрипело в репродукторе.) И мы знаем, что должны стоять на страже. Знаем — это провокации со стороны паникеров, но, братья-гардисты, мы им дадим по рукам!

Томаш Менкина не пришел к евангелической церкви, как договорился с Дариной и Лашутом, потому что его задержало неожиданное событие: в ту ночь умерла Паулинка Гусаричка.

Дядя-американец спал чутко. Чуть что шелохнется в доме, треснет что-нибудь в мебели — тотчас услышит, откроет глаза. А в ту ночь, когда и стемнеть-то еще не стемнело, а уж рассвет занялся, американцу казалось, что он и глаз не сомкнул. На рассвете, однако, должно быть, задремал, потому что услышал вдруг, как что-то страшно, тяжко затрещало — будто ветром надломило ель. Американец вскочил, а в ушах все еще стоял тот страшный звук — словно треснул черепок в мозгу. Схватился за голову, вздохнул:

— Ах, Паулинка, это ты…

Ранним утром дядя долго бросал камешки в окно племянника.

— Скорее, Томаш! — торопил он младшего Менкину. — Тяжко мне что-то на сердце. Согрешили мы, Томаш, оставили Паулинку одну… — сказал он, когда Томаш спустился.

Томаш не стал ни о чем расспрашивать — заторопился в больницу.

— Эх, не прощу я себе, что оставили мы ее одну в тяжелый час, — страдал дядя.

Надо было разбудить привратника больницы, а Томашу показалось неудобным поднимать человека в такой ранний час, да еще в воскресенье. Он сказал:

— Дядя, вы ведь еще ничего не знаете…

— Знаю, прости мне боже, — ответил тот.

С лица его не сходило выражение ужаса — все виделась ему Паулинка в гробу. Совершенно уверенный в своих действиях, он разбудил привратника, сунул ему монету в руку и, ни слова не говоря, прошел через привратницкую. Подняли сестру, напугали, назвав больную Паулинку Гусаричку.

— Ах, она уже в восемнадцатой палате…

Сестре неловко было, что ее застали спящей. Она повела Менкинов туда, куда перевели Паулинку со времени их последнего посещения. До этого она лежала в общей палате с такими же несчастными родильницами.

— Все выкидыши, выкидыши, — говорила сестра, видимо, хотела объяснить, зачем больную переместили. — Никогда у нас не было столько выкидышей. То ли матки у женщин ослабели, то ли уж время такое… — суеверно закончила она.

В палате, где окно было распахнуто настежь, застали ничем не нарушенное утро, как росистый луг, на который никто еще не ступал. Птичка вспорхнула с карниза. Паулинка лежала вниз лицом, левую руку, сжав в кулак, забросила на спину, правой ухватилась за ножку кровати. Она не двинулась, когда к ней вошли.