Доминик Татарка - Республика попов

Но Дарина не постигла — да и не могла еще постичь, — что эта минута была и должна была быть для Менкины минутой познания. Опять захотелось ей объяснений. Неопытная, искренняя, она воображала, что все можно разъяснить словами. Спросила:

— Томаш, а скажи, после того, как ты был близок со столькими женщинами, что́ тебе я?

Томаш упал с облаков и опять невольно усмехнулся ее учительски строгому тону. Дарина еще добавила, чопорно так:

— Только я не хочу, чтобы ты мне льстил, говорил пустые слова…

— Словом, я должен выразиться, как учитель? — со смешком сказал он.

Дарина встала, негодуя, что для Томаша все это не только нравственная проблема.

В ту ночь, когда так долго гуляли Томаш с Дариной, Франё Лашут еще дольше набирал «Гардиста». Далеко за полночь ушел он домой. Лег спать, но сон не приходил. Ночь не успела сгуститься, как начало светать. Лашут поднялся слишком рано. Сегодня приедет Эдит. Не мог он лежать. Выбрался, принял ванну, душ. Одевался, долго завязывал галстук. Отправился гулять — далеко, далеко. Дошел до Борока, и еще дальше. Погрелся на солнце. Двинулся назад. Но все он делал слишком торопливо, всюду поспевал прежде времени. Везде было слишком рано.

Милая Эдит! Приедет скорым — скорый приходит в тринадцать семнадцать. Как-то она выглядит с прямым носом? Испортила себе лицо, выпрямила нос ради него. Если она решилась на эту операцию из любви к нему, значит, любит, как не любила ни одна женщина, любит, как Джульетта Ромео. Если же хотела наказать его за осторожность, — наказание, право, слишком жестоко. За что? За то, что хотел счастья, счастья с ней? Если допустить, что желать счастья — слабость по нынешнему времени, он должен был отказаться от счастья, даже от желания счастья… А если это его право, то он дороже, чем надо, заплатил за свое счастье, он, в чьих жилах двадцать пять процентов еврейской крови, он, которого самого могли объявить евреем.

Лашут до того извелся, что уже едва ноги таскал, и мысли его настолько устали ждать, что то и дело обрывались. «Чего же это я хотел?..» Окружающее являлось ему каким-то бессвязным. Со всем тем, что он носил в голове, никак не увязывалось чистое, даже посеревшее от зноя безоблачное небо. Ему бы легче было ходить под вспышками молний.

С Раецкой дороги свернул он на Кладбищенскую улицу. Здесь жил Томаш Менкина. По Кладбищенской лежал путь в гимназию, мимо Глинковского дома — бывшего спортивного зала «Сокола». Днем во дворе этого дома гардисты занимались строевой подготовкой. По ночам сюда со всей Словакии свозили евреев и увозили потом куда-то в неизвестном направлении. Просторный двор с площадками для игр окружал высокий дощатый забор.

В одной из досок забора выпал сучок, и осталась от него дырочка, такая аппетитная дырочка, что прохожего так и тянуло приложиться глазом, посмотреть, что же там делается за забором, хотя бы там и ничего не делалось. Когда-то у евреев было много денег; в независимой Словакии у них еще больше стало времени. У них было бесконечно много времени, сочиняли ли они политические анекдоты, работали ли в трудовых колониях или не работали. От излишка времени стали они придумывать себе развлечения. Коварным образом выходили они из еврейского квартала Новый Иерусалим и, обогнув городскую бойню и христианское кладбище, по очереди прикладывались к этой самой аппетитной дырочке — что-то делается во дворе у гардистов. Во время строевых занятий в дырочке всегда виднелся глаз какого-нибудь безработного интеллигента. Бог весть, что за любопытство заставляло их приникать к забору и глядеть, как парни в черной форме ползают по земле или в поте лица преодолевают полосу препятствий. Обучающий строю преподаватель Машица, увидев однажды в дырке глаз, ужасно развеселился от того, что будто бы сразу распознал еврейский глаз. Ему удалось подкрасться к дырке, и он с силой швырнул в нее горсть песку. Двор потряс залп хохота. В воинственном задоре гардисты штурмом взяли забор, перепрыгнули через него и оттаскали за уши старого адвоката Вернера.

Вскоре после случая с Вернером, рано утром, когда детишки бегут в школу, на заборе был обнаружен огромный рисунок, так сказать, своего рода шедевр. Рисунок, центром которого являлась дырка, изображал нагнувшегося человека исполинских размеров, выставившего на обозрение миру свой зад. Неприличен был рисунок до крайности, он был просто возмутителен в публичном месте — однако никто его не закрасил. Слишком уж был он чудовищен, отражал, как говорится, дух времени. Как так? В чьем мозгу родилась такая извращенная идея? Ведь если б этот человек — подозревали строевика Машицу, в гражданской жизни учителя рисования, — не хотел, чтоб любопытные заглядывали во двор, он мог попросту забить дыру. Но нет! Он нарисовал эту гнусность, чем ясно выразил свою мысль: смотрите на здоровье, удовлетворяйте свое любопытство или свой интерес, но только ценой вот этого унижения. Не угодно ли пилюлю!