Доминик Татарка - Республика попов

Мертва! — вспыхнула мысль у обоих. А сестра, казалось, не поверила. Подошла, хотела поднять ей руку. Это было нелегко, это было невозможно, рука не поддавалась. Сестра опустилась на корточки, долго силилась оторвать пальцы умершей от ножки. Потом, повернувшись к ним сморщенным лицом, ушла, далеко отставляя свою руку. Тогда дядя нагнулся к кровати — но и ему не удалось поднять мертвую руку. Он был как бы оглушен тем, что предчувствие его оправдалось. Выпрямился, склонил голову. После дяди опустился к Паулинкиной руке и Томаш, как будто все дело было теперь только в том, чтобы положить эту руку вдоль тела Паулинки. Но тут нужна была сила. Ледяная рука накрепко сжала железо ножки, не желая выпускать его даже после смерти.

В двери остановилась каталка. Вошла сестра с санитаром, которого она призвала на помощь. Санитар прошел к изголовью с таким выражением на лице, что, мол, хочешь — не хочешь, а придется это сделать. Тряхнул Паулинку за плечо — так будят крепко спящих. Все тело Паулинки отвернулось и, так же все целиком, приняло прежнее положение, только медленно, словно было сделано из пластической, застывающей массы. Санитар решительно стал на колено у ножки кровати.

— Крепко держится, — объяснила ему сестра из-за спин Менкинов.

Американец громко просил действовать помягче.

— Ну, ну, Паулинка, — ласково говорил он, как бы увещевая умершую. — Ты мужественно держалась, честное слово. А теперь-то уж зря, напрасно держишься. Отпусти, Паулинка…

Санитар, пытаясь разжать пальцы, тоже сказал:

— Да, крепко держится, бедняжка.

С большим трудом удалось ему вырвать из руки Паулинки ножку кровати — последний предмет, за который она цеплялась в этом мире.

— Ой-ой, — сострадательно охнул он с оттенком уважения к мертвой. — Бедняжка, не хотела сдаваться, да пришлось…

Наконец перевернули ее на спину. Но вместе с головой перевернулась и подушка, закрыв лицо.

— Ах, бедняга, зубами до последнего держится, — опять сказал санитар.

Так играют с ребенком: санитар делал вид, будто бог весть как старается, отрывая подушку от лица умершей. Паулинка крепко вцепилась в наволочку окостенелыми челюстями.

— Оставь, оставь, Паулинка, — опять стал уговаривать ее американец.

Мало сказать, что лицо Паулинки поразило их. Веки крепко сжаты, так что морщина образовалась на переносице — как у того, кто во что бы то ни стало хочет удержать в памяти нечто важное. Даже после смерти тело ее осталось напряженным, как бы готовым к борьбе, и так застыло. Упорно боролась она, чтоб не потерять сознания, и это очень выразительно отпечаталось на всем ее облике. Вот эта мужественная борьба со смертью было самое человечное из всего, что осталось от Паулинки. Но страшно было, очень страшно, что она не реагирует на проявления человеческой симпатии. Под наморщенным лбом не было уже ничего, и в руке, так и торчавшей прямо вверх, ничего не осталось — ничего больше не сжимала эта рука, даже ножку кровати.

Томаш невольно принял выражение Паулинки в ее последней страшной борьбе. Он закрыл глаза, сморщился, упрямо стиснул зубы, как бы вцепившись зубами в ткань наволочки, сосредоточился на одной мысли: не поддамся, не сдамся!

Санитар и сестра еще помедлили, давая им время, достаточное, по их мнению, на выражение скорби. Потом взяли тело за плечи и за ноги, переложили на каталку. Спустились на лифте и повезли поспешно Паулинку через двор в морг, стоявший в углу больничного сада. Оба Менкины следовали за ними, не догадываясь, отчего так торопятся больничные служители. Поклонились мертвой два мясника, везшие мясо для кухни, да старушка встретилась, перекрестилась. При свечах, горящих под распятием в морге, Паулинка выглядела неприлично строптивой со своим поднятым кулаком. Ее положили рядом с телом мужчины, у которого беспрепятственно отрастала серая щетина бороды.

Не надо было Менкинам спешить: санитары стали убирать мертвую. Им хотелось сложить ей руки на груди, как у всех покойников, покорных судьбе. Ужасное зрелище представилось Менкинам, и услыхали они, как хрустнули окоченевшие руки Паулинки.

Американец схватился за голову.

— Ох, вот так же у меня утром в голове хрустнуло! — сказал он. — Страшно умирала Паулинка. Всю ночь я прислушивался, да не мог догадаться, что же мне надо. Вот только как хрустнуло в голове — будто стукнули меня тяжелым, и череп треснул, — вот тогда-то, о господи, понял я: Паулинки нет больше.

Томаш понимал, что дядя и сейчас еще слышит этот хруст. Был он весь как узелок на сетке натянутых нервов.