Михаил Каминский - Переполненная чаша

Палило солнце, не давая отблесков в грязной желтизне забортной воды, лениво обтекавшей старый кораблик. Когда нас перестали дергать и толкать, туристы успокоились и полезли на верхнюю палубу — кто дожариваться, кто завершать начатый три недели назад чуть ли не обязательный при таком долгом безделье флирт. Застучали шахматные фигуры. Зашелестели тройки, семерки, тузы… Когда белый-беленький румынский теплоход выразил нам свое сочувствие истеричным гудком, мало кто из моих попутчиков оказался на высоте вежливости. Человека два-три помахали в ответ. Взлетела всего одна панамка — и то невысоко. Какую-то фразу пробубнило корабельное радио — может, капитан благодарил за моральную поддержку братьев румын, а то просто отдал очередную команду своим многочисленным подчиненным. Потом я узнал, что это была информация: через два часа придет мощный, современный буксир, и тогда уж наверняка мы двинемся дальше — к дому.

Я не полез наверх. Стоял в тени под окном своей каюты; держался за прохладные пластиковые поручни и не без жути наблюдал, как из метровой, наверное, трубы, торчавшей среди береговых камней, извергается в Дунай ядовито-синяя жидкость. Впрочем, замечал я, в ней были и другие оттенки: зеленоватый, красный; была голубизна; даже сверкало золото. Этот поток непрерывно обрушивался в реку — и там яростно бурлила мерзопакостная пена. Но мне все же казалось — я надеялся, верил, — что вот-вот где-то там, в глубине придунайской территории, кончится запас радужных помоев. Или кто-то мудрый и начальственный опустит заслонку. Поток наконец прервется, пена растает, течение унесет грязь и химию, а Дунай опять станет голубым. Только голубым. Как в песнях, вальсах и рекламных буклетах.

Я ждал невозможного чуда, наверное, потому, что очень устал. Мы все устали: трехнедельная гонка по семи странам, соединенным «сточной канавой Европы», могла доконать кого угодно. К тому же несмолкаемая жара. Плюс железная дисциплина. Каждое утро мы брали у руководителя группы загранпаспорта, чтобы съездить коллективно, на автобусе, — в очередной музей. Вернувшись к обеду с берега, паспорта сдавали, чтобы получить снова для вечерней вылазки. Когда, совершенно измочаленные, мы поздним часом возвращались в дом-корабль, наш руководитель опять стоял у трапа, принимал и считал паспорта, а староста группы учитывал нас по головам. Порой их подсчеты не сходились, и они оба — уже затемно — мотались по каютам, выявляя, кто же, вопреки запрету или по забывчивости, обманул их бдительность и оставил при себе наисекретнейший документ. Наконец все стихало. Наступала ночь. И тогда бодрствующие члены команды — вахта — приступали к обсуждению собственных проблем не совсем трезвыми голосами. Впрочем, порядок команда знала: если какой-нибудь пассажир, высунув в иллюминатор голову, начинал протестовать против шума, спорившие замолкали. Но ненадолго: алкогольная энергия неукротимо требовала выхода.

От всего этого начались недоразумения и скандалы. Кто-то загляделся на товары в витринах и не вернулся в назначенный час к автобусу. Шофер ждать не стал. «Фирма веников не вяжет», — насмешливо и емко перевел его гневную и длинную фразу гид. Мы уехали, а нашему товарищу пришлось возвращаться на пристань в такси, поскольку кончалось время стоянки корабля. К отплытию-то он успел, но потом мы — в ответ на клич: «Кто сколько может!» — собирали по крохам для поистратившегося туриста валюту. Чтобы, понимаете, он не заскучал.

У кого-то из нашей группы в толкучке срезали висевший через плечо фотоаппарат «Дружок». Наверное, по ошибке или из спортивного интереса срезали, ведь цена ему — грош.

Кто-то из другой группы оставил на скамейке зонтик и стал требовать возмещения убытков — в такой, мол, спешке можно потерять и голову. Круизное начальство в иске отказало: «Это ваше личное дело, что и где вы там забываете».

Кто-то крепко обругал директора круиза, запретившего выходить на болгарский берег в шортах. «В Австрии, — орал турист, — шорты, можно сказать, поощрялись! В Югославии не возбранялись! А болгар, наших почти родственников, короткие штаны шокируют, да? Ах ты такой-сякой дурак!»

Самая же яростная вспышка произошла вчера, когда мы на несколько часов пришвартовались не к самой пристани, а к другому кораблю, стоявшему у короткого причала. Он тоже был туристический. И на корме его, как и у нас, косо склонялся к воде советский флаг. Только в каждой каюте этого «туриста» были кондиционеры — вместо выданных нам под расписку вентиляторов с резиновыми лопастями, гонявшими влажную духоту из одного угла в другой. Только у них не было кают с двухъярусными койками в тропически жаркой глубине трюма. Зато на этом «туристе» имелся бассейн. И в шезлонгах сидели не какие-нибудь псковские, московские и саратовские прозаики и поэты, или грузинские кинематографисты, или иные деятели культуры и искусства из других республик, а рядовые немцы и немки из Мюнхена, Бремена и Гамбурга. Почти все — седые или лысые, с одинаковыми — сильными, жилистыми — ногами. Женщины вязали, мужчины курили, выставив сошедшие с конвейера квадратные подбородки.