Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Надо что-то делать, — подумал Буравцев, — надо срочно что-то делать!» А сам сидел и дрожал. Валюшке тоже стало холодно, убрала босые ноги с крашеного пола, поставила их на перекладину табуретки. Буравцев смотрел на крупные ступни дочери, на большие пальцы, торчавшие наособицу, как у него, и ему было все это неприятно. В эту минуту он внутренне отгородился и от своей любимицы, и от сына, и жену оттолкнул от себя, и на расстоянии они виделись сейчас ему в наихудшем свете.

Дети молчали, Зинаида тоже молчала. Лицо ее постепенно желтело, и Буравцев обнаружил, что кожа у Зинаиды сухая и во многих местах пошла мелкими морщинками, особенно у глаз и возле уголков рта. Не сдерживаясь, Буравцев вдруг застонал, однако тут же спохватился: что бы ни случилось, он должен, обязан держаться. Из него еще не совсем исчезло недавнее настроение. Месть, жажда возмездия еще гуляли в набрякших кулаках и в плечах, которыми поводил из стороны в сторону, приближаясь к врагу. Теперь враг повержен, лежит на краю участка, под оградой, а Буравцева с каждой минуты все сильней захватывает страх.

Он выпрямился на лавке, на которой сидел у стены, хотел сказать своим близким что-нибудь твердое и решительное, но вдруг ясно и четко понял, что произошло: «Я его убил». И сразу к горлу подступила тошнота. Он ведь не хотел убивать. Никого и никогда не хотел, не только сегодня утром. Просто ударил правой прямой и добавил крюком слева. Он не стал наслаждаться своей победой. Он просто навел порядок, определил двумя ударами, кто хозяин на этой земле, кто посеял маки и кто имел право их срезать. Он видел, как неожиданно легко вспорхнуло тело в грязном балахоне, как шмякнулось о металлический забор, как, завопив, ринулась туда девчонка, и все — повернулся и направился к дому, потирая на ходу костяшки пальцев на одной и на другой руке. Костяшки не болели, но он все равно их растирал. И готовил для жены спокойную, достойную мужчины фразу: «Я там, Зинаида, разобрался. Обыкновенные наркоманы. Девку, конечно, жалко, а он, сволочь, с ножом на меня… — И собирался добавить: — Слабак. Удара не держит».

Правда, у сволочи в руках были ножницы, а не нож, но он их отверг: что, за ножницы, почему, зачем? — Буравцев поменял их на рядовое оружие преступника. В общем, не надо было ему оборачиваться, а он, как мартышка, завертел головой — по сторонам, назад и увидел… Парень бездыханно вытянул руки; длинные ноги в резиновых сапогах были раскинуты на ширину плеч. Девчонка брызгала на него водой, но ему уже ничего не могло помочь.

— Ладно, — сказал Буравцев, — хватит паниковать. Может, я его и не до смерти… Да и кто он такой, подумайте! Подонок. Наркоман. Отребье. С такими милиция, врачи и все наше общество борются. А кто я? Нормальный человек. Нормальный. К тому же защищал свою собственность. Теперь к собственности относятся по-другому, с уважением…

Он старался говорить спокойно, с достоинством, но чувствовал, что жена и дети слышат совсем другое и думают о другом. А думали они наверняка о том, что он их тоже убил.

Конечно, он храбрился, обманывал их и себя, потому как знал: приблизительно в такой же ситуации один клиент — застукал в гараже угонщика — получил от суда четыре года. Вот сейчас девчонка приведет милиционера — куда же еще она побежала? в деревню, за милиционером, — и начнется: протокол, допросы, следствие, суд…

Буравцев представил, что лавка, на которой он сейчас сидит на веранде, на самом деле совсем и не лавка, а скамья подсудимых. В его памяти мелькнуло то, о чем читал в газетах, видел в кино: «дерзкое нападение», «явка с повинной», «отягчающие обстоятельства», «лишение свободы», «самооборона». Эти и другие ю р и д и ч е с к и е слова никак не связывались с ним, особенно слово «убийство», — они были для других, не для него. Но он все-таки примерял их к себе, и невольно откуда-то из глубины его, не из души или сердца, а из желудка, рвалось наружу покаянное, со слезой: «Граждане судьи!» Ведь если даже не убил (дай-то бог!), а только покалечил, все равно не миновать суда и наказания.

Буравцев заскрежетал зубами. Зинаида потянулась к нему, но он отстранился: не надо, лишнее. Они, семья его, были тут, рядом, но все равно сейчас он был одинок. Под пухлыми, большими ступнями Валюхи заскрипели доски. Сколько Буравцев ни укреплял пол веранды — и опоры дополнительные ставил, и балки менял — пол все равно скрипел. Вот так и вся жизнь — ее строишь, оборудуешь, укрепляешь, украшаешь, а она скрипит, шатается и в любой момент способна рухнуть и развалиться.