Михаил Каминский - Переполненная чаша

Сура стала накрывать на стол. Она сначала решила поставить богатый праздничный сервиз: ведь не так уж часто собираются сестры у нее дома. Даже очень редко собираются все вместе — раз в два или в три года. Им уже трудно путешествовать. Фаня к тому же боится летать, а полтора дня в поезде выматывают ее. Но вдруг Сура вспомнила, что́ на этот раз соединило их, и передумала. Какой праздник?! Если бы Ефим сейчас был здесь в своем доме, а не в Доме рыбака, он тоже бы сказал: «Нет никакого праздника!» Он достал бы, наверное, письмо Шломы Щиглика, который когда-то жил рядом с ними в Черкизове. Через забор жил. Теперь Щиглик живет далеко. А что Шлома пишет им, своим бывшим соседям? Он же не пишет, а рыдает и льет горькие слезы…

Сура, достала старые глубокие тарелки; некоторые из них были со щербинками, но таких глубоких уже не продают. Наверное, это очень странно, когда в совсем новеньком серванте хранятся старые тарелки. А куда их девать? Кухня маленькая, там еще машина для изготовления шарфиков, они с Ефимом подрабатывают к своим пенсиям. Пусть все думают, что мебель им купили дети — Осенька и Зиночка. (Да, пусть думают, кому это мешает?) Вот ковер — да, его привез Осенька, привез из настоящего Ирана, а мебель купили, они с Ефимом сами, и Сура иногда подолгу размышляла, что лучше — сказать правду, чтобы сестры знали, как они с Ефимом неплохо подрабатывают к пенсии, делая на вязальной машине шарфики, или же говорить неправду, чтобы все думали: какие заботливые у нее дети? Она верила, что ее дети в самом деле добрые и заботливые, только им некогда заботиться о родителях, у них много дел, а так бы они очень старались для нее и Ефима, хоть он им и не родной отец. Кстати, Шлома Щиглик и Элла также могли бы иметь на двоих такую квартиру — небольшую, однокомнатную, но приличную и свою. Когда ломали Черкизово, все получили приличную жилплощадь, никто не мог пожаловаться…

Ложки и вилки Сура положила все-таки праздничные — мельхиоровые, их подарили Ефиму на работе в День Победы. Компот или молоко, решила Сура, она также нальет не в простые стеклянные, а в настоящие, хрустальные, стаканы: «Праздник не праздник, а сегодня мы, сестры, вместе».

Фаня следила за осторожными и в то же время уверенными движениями младшей сестры. Блеклые, обесцвеченные временем глаза ее были сухи, смотрели вроде бы без мысли и выражения. Но она плакала. Горько плакала без слез. В семьдесят лет утраты еще страшнее, чем в молодости. Это только кажется, что люди с годами привыкают к мысли о смерти, это только кажется, что они перестают мечтать, ждать неожиданностей и удач, будто замирают, готовясь к вечному сну. На самом же деле все в мире становится для них еще острее и ярче и еще дороже. Просто за долгую жизнь старики обучаются обходиться без вскрикиваний, чтобы не спугнуть радость и не раздразнить горе.

Фаня страдала от того, что никто не знал правды. Никто не знал, почему на самом деле уезжает Лиза, а она, Фаня, это знала. Ведь если хорошо подумать, не Надя была близнецом Лизы, а она, Фаня. Но сказать все это сестрам? Невозможно. Да они и не поверят. Они перестали верить Фане очень давно. Наум ушел от нее к той рыжей врачихе, а Фаня написала сестрам, что он умер. Сестры приехали в Куйбышев, чтобы проститься с Наумчиком. Фаня этого не ждала, а они приехали и сидели вот так же, как сейчас, по разным углам комнаты — другой комнаты, конечно, сидели и плакали. Даже Мэриам не стыдилась слез. «Федор, Григорий, Давид, Виктор, теперь Наум, — горестно перечисляла Мэри. — Что мы сделали такого плохого жизни, что она карает нас, сестер, смертью наших мужей? Ну, я понимаю, война. Я понимаю, огромная историческая несправедливость, как с моим Федором. Я понимаю, инфаркт, как у бедного Григория… Но чтобы умирал здоровый мужчина, чтобы врач не чувствовал изменений в своем организме?! Они уходят от нас, они оставляют нас одних, словно специально доказывая этим: женщины крепче мужчин. А кому, скажите мне, сестры, нужны эти доказательства? Науке? Пусть она провалится, эта наука, если ей нужны такие страшные доказательства!»

Фаня слушала тогда Мэриам и рыдала в голос. Она слушала и видела перед собой Наумчика — в гробу, прощалась с ним, прикасалась к его седым, но еще густым волосам, целовала его холодный и высокий, похожий на белый мрамор, лоб, она оглядывалась на рыжую врачиху, эту стерву, стоящую в толпе, и не могла удержаться от стыдной радости: он не достался тебе, стерва!

Все — смерть Наума, похоронная процессия, скорбящие коллеги мужа, их речи над могилой Наума, сама могила с глинистыми неровными краями, даже слезы на глазах рыжей врачихи, — все было до мельчайших деталей так реально, так зримо, что сама Фаня поверила: именно это и случилось. Фаня решила, что имеет право слушать причитания Мэри, надеть черный платок и завесить зеркало. На какой-то момент ее насторожили слова Мэриам: «уходят» и «оставляют». Что-то внутри у Фани похолодело от мысли, что обман откроется. Однако обида и стыд прослыть брошенной женой забили все остальные чувства, и Фаня засуетилась, забегала по квартире, собирая на стол, а сама выглядывала, нет ли чего такого, что бы могло открыть сестрам правду о Науме, который совсем не умер, а, наоборот, так жив и здоров, что каждую минуту смеется со своей рыжей врачихой.