Михаил Каминский - Переполненная чаша

Наверняка первый «Б» не понял, о чем в данном случае говорит их временный учитель и почему у него дрожат губы и дергается подбородок. Но все, в том числе и упитанный Костя, зашумели, поддерживая Беспалова:

— Правильно! Так! Мы за поколение!

А один ничего не понял, но, поддавшись общему настроению, крикнул два раза подряд:

— Шайбу! Шайбу!

Там же, во сне, Анатолий Сергеевич посмотрел на часы. До конца «Урока Джамайки» в Москве, Калуге, Туле — во всем часовом поясе — оставалось три минуты. И тогда он поднял руку, призывая к вниманию и тишине.

— Дорогие ребята! Сейчас во всех школах подходит к концу урок вроде нашего. И нигде так не шумят, как здесь, а ведут себя правильно и без криков слушают моих коллег Евгения Фомича Сахарова, Профессора… — Беспалов спохватился: «Не то сказал, однако было поздно — Светлана уже тянула руку, и пальцы ее опять нервно, напряженно шевелились.

— А у вас какое звание, Анатолий Сергеевич?

— Т-тоже п-профеесор, — слегка заикаясь, ответил он Светлане.

Покраснеть Беспалов, к счастью, не успел, потому что подошел директор школы и дружески положил ему руку на плечо…

Как и должно тому быть, рука оказалась не директорской.

— Толя, Толя, — говорила жена, — иди, дорогой, поужинай.

Он поднялся, направился вслед за Галей на кухню. За стеной у соседей тоненько пел Робертино Лоретти, итальянский мальчик, кумир шестидесятых годов. Беспалов замер, прислушался.

— Садись, — сказала Галя недовольно, — ешь! Все стынет.

А он не мог шевельнуться. Голос за стеной обжигал его, наполнял страхом. «Джамайка-а!.. Джамайка-а!..»

Старую пластинку заедало. Это были уже не восклицания ангельски чистого голоса, а вопли о помощи: «Джамайка-а!.. Джамайка-а!.. Джамайка-а!..»

Принято считать, что в каждой деревне есть собственный дурак. Был он и у нас, в Черкизове, на московской окраине. Правда, далеко не все черкизовские жители признавали за Семеном Лазаревичем право называться сумасшедшим. Не доверяли. Сомневались. Хотя именно потому, что у Семена Лазаревича было «не все в порядке», врачи вернули его с призывного пункта домой в драматическом октябре сорок первого. «Подкупил», — считали одни соседи. «Обхитрил», — полагали другие. Но моя мама была уверена: «Мышигинер коп! Кто может думать иначе?»

Я часто разглядывал голову Семена Лазаревича, которую мама называла дурной. Вроде бы все было, на месте, в надлежащем порядке. Уши, глаза, нос… затылок. Да, огромную площадь на ней занимала блестящая лысина, по краям которой ласково курчавилась черная, с сединой поросль. Однако лысыми были и дядя Петя-инвалид, и дядя Тимофей, и голубятник Картузник. Даже — по слухам — тетя Минна. Но ей, певице, не разрешалось, согласно молве, выступать и, вообще, жить без прически, и она носила рыжий парик с длинными-длинными, до пояса, волосами. Что такое парик, я уже знал. И просил Шурика, сына тети Минны, раздобыть этих рыжих волос на леску: ведь с началом войны почти все лошади ушли на фронт вместе со своими хвостами. «Чего тебе стоит? — уговаривал я Шурика. — Вырви штук шесть или семь. Ей же не больно». Он обещал. Но до конца своего детства я так и ловил плотвичек в Архиерейском пруду на суровую нитку.

Кто уж наверняка был ненормальным, так это Картузник. Он часто падал на землю, бился в судорогах, рычал, выл и визжал. На его губах пузырилась пена. Все, даже жена и дети Картузника, отбегали от него на безопасное расстояние. Потом он затихал, поднимался, жена отряхивала его, и Картузник шел гонять голубей. Штук пятьдесят турманов, чистых, палевых монахов и вяхирей жили на чердаке его дома. И это ведь тоже было ненормально — чтобы еще не старый, сорока с небольшим, семейный мужчина не воевал, не работал, а махал шестом с тряпкой на конце с утра до вечера и заливисто свистел в два пальца.

И все же черкизовским сумасшедшим был не Картузник, а Семен Лазаревич. В нашем дворе он появился в тот день, когда я упал с забора в заросли крапивы, на кучу кирпичных обломков. Руки и голые ноги сразу заполыхали нестерпимым жаром. Но вскочить и бежать я не мог. Лежал в гуще крапивы с закрытыми глазами, кружилась голова, мелкая-мелкая дрожь сотрясала мое тело. Вдруг кто-то загородил солнце, и я услыхал приятный мужской голос:

— Поздравляю. У нас, оказывается, растет храбрый сталинский сокол. Он будет летать выше всех, дальше всех и быстрей тоже. А пока он пикирует с забора… Ну, вставай, мальчик, вставай. Я тебе что-то дам.