Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Пустите, больно… — захныкал мальчишка.

— Как тебе не стыдно! — еще сердитым голосом, но уже без прежней уверенности в своей правоте продолжал Неверов. — Так поступать по отношению к гордости завода! Ты, наверное, и не слыхал о подвиге Машковой? А ведь она…

— Какая Машкова? — спросил мальчишка. — Это ж бабка моя, Куликовская. Не имеете права хватать!

Неверов отпустил его ухо.

— Куликовская?

— Ну да! Она и на заводе никогда не работала. Она ничего не понимает. Вон, видите, Лелькино платье надела. Лелька из него выросла, а она надела. И не кидался я в нее, а вы деретесь! — Мальчишка, кажется, торжествовал.

— Плохо, — сказал Неверов. Помолчал немного, поглядел на верхушки деревьев, темневшие над столовой, и повторил: — Плохо, Куликовский. Старость надо уважать. Любую старость. Понимаешь? А ты родную бабушку…

Говорил это Юрий Владимирович без всякого настроения, лишь бы закрыть, так сказать, тему, выбраться с минимальным уроном из создавшейся ситуации. И мальчишка наверняка это почувствовал. Глаза его вспыхнули.

— А вон мой папа идет! — злорадно объявил он. И крикнул отцу: — Папа, он меня бьет! На помощь!

Это была такая подлость, какую Неверов вытерпеть не мог. Не помня себя, он снова схватил мальчишку за еще горячее ухо и потащил мимо скамеек, сиротливо пустовавших без «генералов», к мужчине, шагавшему им навстречу.

— Пойдем, пойдем, — приговаривал Неверов. — К отцу твоему пойдем. К директору. В партком. Куда угодно! Но ты, миленький, в июле здесь не будешь. Когда угодно, только не в июле. И бабка твоя, Куликовская, освободит место. А «генералы» приедут.

Он глядел на приближающегося отца мальчишки совершенно бесстрашными глазами и уже не боялся ни вранья этого малолетнего хулигана, ни повышенного родительского чадолюбия. Он в эту минуту понял, что «не навредить» — очень много. Но это свое открытие Неверов еще должен был отстоять перед директором, и тогда тот, может быть, скажет: «Знаете, Неверов, вы уже хороший профсоюзный работник». А если не скажет — тоже не беда.

Вот как они с Аришей поступили: сняли с книжки пять с половиной сотен и махнули из своего сурового Пошехонья в далекий город Ялту. На юг, значит. Было это осенью, в сентябре, и Молотилов, скрывая тревогу, задумчиво сказал жене:

— А ведь мы с тобой, Ариш, вроде перелетных журавлей. Или уток.

Но жена, наоборот, совершенно спокойно ответила Молотилову:

— И чего ты страдаешь? На пенсию скоро, а ты ни одной пальмы, кроме фикуса, не видал. Как отпуск, так в деревне сестре крышу чинишь. Или у них же в старом колодце торчишь.

Конечно, Ариша кругом была права, да только в поезде до Москвы и в дальнейшем самолете Молотилова все равно грызла совесть. Пока он наблюдал за мелькающей между занавесочками природой или следил за медленными облаками под крылом воздушного лайнера, совесть то и дело задавала ему каверзный вопрос: «На каком таком основании ты тут, в тепле и уюте, когда вся остальная бригада завершает подготовку кровли заводского общежития к зимнему периоду? Спешно завершает, невзирая на северо-западный ветер и дождь пополам со снегом».

«Радикулит у меня, — разъяснял Молотилов совести. — Ревматизм тоже. Да еще этот… как его… осте-о-хондроз. В общем, суставы болят и не разгибаются. И потому я могу невзначай с крыши загреметь. А в Ялте есть лечебница. Вот тут написано — какая. — Молотилов прикасался к карману, где вместе с аккредитивом лежало врачебное направление, чтоб мог получить курсовку. — Авось вылечусь специальной грязью, тогда с меня и спрос другой».

Наверное, у совести была, в свою очередь, собственная совесть. От души отлегало. Склонив голову на плечо Арише, Молотилов начинал дремать, не обращая внимания на грозное бормотание четырех двигателей. Иногда он и засыпал всерьез, да почти сразу же просыпался из-за одного и того же короткого сновидения. Будто сидит он под вечер с сестрами и чаевничает. Руки гудят, колени ноют, в пояснице ломота, но тихо-тихо вокруг, и уж тот угол, где текла крыша, побелен. И вдруг под окнами, как угорелый, проносится соседский Егор на мотоцикле. Сколько раз ведь внушал ему, Егору: дуй отсюда за околицу, там, на грейдере, и ломай себе остриженную под нулевку голову. Устали люди, не понимаешь? И грязь во все стороны… Только у малого на руках повестка из военкомата — ничего уж он не слышит и никого не боится…

Денег на комнату не пожалели: пять рублей в сутки, зато море — вот оно, ста метров не будет до моря. Огромные туши кораблей, сменяя друг дружку, нависали над причалом. Из комнаты Молотиловых, расположенной на втором этаже, — с балкончиком, имеющим чугунное фигурное ограждение, с широким окном, в котором еще со старых времен сохранились многие цветные стеклышки, — если вытянуть шею и скособочиться, запросто читались названия кораблей: «Леонид Соболев», «Узбекистан», «Советская Латвия»… И другие стояли у причала корабли — поменьше, без иностранных и собственных пассажиров, то есть рабочие: буксиры, гидрометеослужба, рыбацкие. А дальше еще прыгали на волнах белые катера — прогулочные и для коротких путешествий.