Михаил Каминский - Переполненная чаша

Вода оказалась такой теплой, что никакого освежения не получилось. «Вот оно что… Вот оно что…» — нескончаемо повторял Юрий Владимирович, пока плавал размеренным и неторопливым брасом, а затем брел по мелководью к берегу, наклонясь вперед и ритмично размахивая отяжелевшими после купания руками. Вылез на берег — обжегся крапивой. Когда обувался — порвал ремешок босоножек. Так и шлепал по территории базы отстававшим задником. Теперь он все понял: и отчего эти настойчивые приглашения директора, и досаду в голосе Николая Евгеньевича. Не на сына Костю сердился Землянников, а на обстоятельства, которые вместо опытного Черкасова подсовывали ему Неверова. Надолго, как, наверное, думает директор, — до следующей профсоюзной конференции. И сожалеет. Но напрасно Землянников страдает. Зря!

Вокруг танцплощадки расположились скамейки, на них сидели старики. Здесь сидели и еще на тех скамейках, что выстроились вдоль дорожек. Крапал мелкий дождик — Неверов видел стариков на своих местах. Палило солнце — они лишь опускали козырьки матерчатых кепок или поглубже надвигали на головы детские белые панамки. Внимательно слушали последние известия, глядя на металлический рупор, свесившийся со столба к дощатому, исколотому каблуками настилу танцплощадки. Некоторые прикладывали к ушам согнутые ладони. По вечерам радио переключалось на местное вещание, и рупор, в долю с баянистом, обрушивал на базу отдыха и на расположенный неподалеку дачный кооператив танцевальную музыку. Ритмы были чаще всего современные — поп, фольк, диско, но они, пенсионеры эти, состарившиеся на совсем иных мелодиях, тем не менее не покидали своих позиций. Однажды Неверов сказал сестре-хозяйке: «Знаете, Агния Семеновна, что мне в голову пришло? Скамейки — железнодорожный состав. И состав этот с пассажирами в стиле ретро навечно укоренился на запасном пути». Агния Семеновна уставилась на него вечно обиженными глазами: «Красиво говорите, Юрий Владимирович, только решать надо, как быть с этими ретроградами. Они и на июль к нам просятся, и на июль действующие рабочие хотят».

Неверов задержался у танцплощадки. Один из стариков, сидевший к нему спиной, — Неверов обратил внимание на длинную седую косицу, спускавшуюся по глубокой ложбинке на коричневой его шее, — говорил своему соседу:

— А зря они удилищами свищут. Сыта сейчас рыбка. Подлещику теперь ни черви, ни опарыши не нужны. А окунек занят. При деле он: молодь гоняет…

Со стороны водохранилища доносился скрип лодочных уключин. Женский высокий голос с надрывом и паузами, в которые влезали звуки шлепков, поучал:

— Не заплывай… тебе… сто раз… говорили… за… положенную… черту…

А этот старик, с седой косицей, продолжал:

— И в лесу зря аукаются, поскольку первый слой, колосовички, значит, сошли. Второй народится не скоро: в августе…

Юрий Владимирович собрался идти дальше, но старик заметил его:

— А-а, завком! — И протянул руку. — Меня Никитой Никитичем зовут. Электриком я работал. Меня весь завод знает… Бантышев я…

Он не хвастался и не гордился: меня весь завод знает. Просто констатирует, подумал Неверов. Но, может быть, раньше и знал весь завод одного человека, а сейчас если он не передовик, чей портрет каждый день два раза встречают, проходя через Аллею славы, и не из высшего начальства, то как упомнить?

— Слушаю вас, Никита Никитович, — сказал Неверов.

— Вот генералы… — Бантышев оглядел своих соседей по скамейке и улыбнулся. — Генералы хотят знать, какая их судьба насчет путевок. На июль, я говорю.

Эти люди, с прямыми спинами, молча глядевшие прямо перед собой, Действительно походили на генералов со старых-старых фотографий.

— Здесь в войну, — сказал сосед Бантышева, — полигон был. Минометы испытывали. Мы ж в войну и мины, и минометы. — Этот человек, полный, почти совсем лысый, только легкий пух над ушами, и сидел, как те генералы: пятки вместе, колени врозь, опираясь на суковатую самодельную трость. На большом нагрудном кармане полотняного пиджака в четыре ряда лоснились орденские планки.

— Я на тягах и вертлюгах стоял, пока в армию не ушел, — сказал еще один «генерал». У него были могучие, с напряженными жилами и без старческой гречки, руки, лежавшие на коленях тяжело — с каменной неподвижностью. — А вот он… — склонил голову направо, к маленькому соседу, не достававшему земли ногами в порыжевших сандалиях, — он финские ножи делал. Черные такие, оксидированные…

— План три тысячи, а мы четыре. Военпред брал с первого предъявления…