Михаил Богатов - Имя Твоё

да, не закончил, но прежде сказать должен: если ранее полагал я, будто расстался с Марфой раньше срока и не вовремя всё случилось, нас разорвавшее, то ныне знаю точно: Марфа и я ещё и не встретились даже, а если так, то былого меж нами для встречи грядущей и намеченной более чем достаточно, и за это я, конечно же, благодарен, а вечера того касательно упомяну лишь разговора нашего окончание и Марии роль в продолжении оного, ведь беседа наша с Марфой до сих пор ещё не закончилась, а только ещё грядет, и уверенно сознавая неотвратимость её в наступающем, готов ждать долго и беспечно весьма, и благодарить за прелюдию, разыгранную, оркестру случающегося: спасибо приносить день каждый жизни своей предуготовительной, и не более, но если бы я тогда знал в какое смутилище помещу душу свою и тело своё же в тот вечер, оказавшимся небесприятным, а после него, и вплоть до расставания с Марфой первого, будто намеренно мы жизнь свою доводим до такой невыносимости сами, дабы затем вздохнуть с тяжёлым и не радующим никого облегчением, вместо того, чтобы расставание со спокойствием и радостью воспринимать научиться, ибо встречаться мы научаемся легко и умеем изрядно, а вот каждый раз строим себе вечность без расставаний впереди, и расстаемся всякий раз, глаза сожмурив в страхе горестей прощальных, и на следующий раз снова вид делаем, будто снова навсегда встретились, но теперь каждый миг встречи следует приятственно вспринимать через расставание для него желанное не менее, чем встречу, и то и другое радости исполнено свершающегося щедрого, если бы ведал тогда я об этом, и никто ведь не сказал ничего, умолчание на этот счёт повсеместное распространено, будто заговор воли собственной супротив людьми разворачивается повсеместно, им же во вред;

но если ты не желаешь к вечеру тому возвращаться, а лишь около блуждаешь в нерешительности понятной, помогу я тебе сам, Андрей, а ты меня в том поддержишь, не так ли; и ты стал лицо её стирать, как назвал это в прежних беседах наших, а я понимаю это так: когда говорила Марфа в тот вечер об ангелах своих всерьёз, в то время тебя же ангелы не настоящие, но придуманные интересовали лишь, да и те не интересовали по-настоящему, вызывали слова эти её раздражение твоё, недоумение за коим следовало, растерялся ты и лицо тебе Марфино в глазах твоих назойливым казаться стало, и чрезмерно присутствующим до неприятия, и уже не как прежде прекрасной становилось оно во взгляде этом твоём, но напротив, кислотой будто стирал ты красоту всю с неё, прежде тебя так восхищавшую, и больно тогда ещё не было тебе от этого стирания, покуда полагал наивно ты в момент тот, будто мысли простые это, обыденно в числе прочих мятежничают там себе и развлекаются, и не более, и к Марфе отношения не имеют никакого, покуда лицо её остаётся прежним и ничего любой взгляд твой сотворить с оным не в силах, но уже тогда странным это всё казалось тебе, и стал ты себя одёргивать, чуя весомость неземную опасений этих, в общем-то, чудных, и всё более преступным себе казался через меры всякой, а затем;

а затем будто щёлкнуло что-то в небе, и либо это было в области затылочной и не иначе, либо со стороны стола, который за спиной Марфиной располагался, и за которым Мария находилась в момент оный, и стал я лица Марфы различной на то, предо мной которое, примерять скоро-скоро, либо же, напротив, с того лица, предо мной которое об ангелах вещало вещих и во сне являющихся, стал я будто маску за маской времён прежних наших совместных сдирать, будто искал чего-то важного, какого-то любимейшего из лиц её, но чем дольше я делал это, тем быстрее я делал это, и не заметил как от поиска отказался всякого, стягивал и рвал, отклеивал и выдирал с мясом нежности обоюдной, так, что боль не Марфе, словами своими увлечённой, передавалась, ей будто ничего, но хуже ещё себе делал и не чуял себя вовсе, а рядом уже исчезали, не смогущие никогда впредь вернуться на место лица разных Марф моих, хотя я полагал, как верно заметили вы, будто эти лица, мною с неё сдираемые, никуда с неё не денутся и ей как принадлежали, так и будут далее, и всё это лишь причуда моя мгновенная и того не более, будто сейчас всё отойдёт и на местах своих по-прежнему воцарится, будто не было ничего, но теперь я познал необратимость причуды сей: исчезали, доставляя мне даже удовольствие от гибели этой непонарошечной, все мои Марфы, одна за одной;

позволь продолжить мне называние лиц Марф этих: Марфа, увиденная тобою впервые, погружённая в думы свои отстранённые от вокруг происходящего и которую только ты будто один видел, а более никто; Марфа, встреченная второй раз, в подружковых шутках и смешках пустяшных бабочкой лёгкой порхающая, будто не было у неё никогда прежде и быть не могло погружённости никакой тяжкой, но ты знал уже: имеется таковая и манит тебя тайностью своею, тайна в том была великая, ибо твоя только, и вот лицо Марфы таинственной сброшено тобою уже взглядом твоим, действом такого рода непривычного завороженным, и с этими тайнами, которыми делились друг с другом вы, исчезло и совершенно никчёмным делалось всё сердцу дорогое, лишь тебя с Марфой единящее и никому третьему из рода человеческого неведомое; шутки посыпались под ноги с лицом Марфы родной сорванным и неуместным оказавшимся, шутки и нежности, родившиеся за долгое время, и крепшие меж вами как дети родные; и привыкшие к вам и вы к ним привыкшие, тайные знаки, коими обменивались меж собой в людей чужих присутствии, и которые делали заговорщиками вас всего мира супротив, а ныне, прибегни к ним ты, оказались бы они отвратительно неуместными; и Марфы лицо страстное, глаза коего прикрыты и лоб хмурится будто, но на деле хмурость эта радовала тебя, и удовольствие доставляла, и гордость тщеславную мужескую питала, ибо являлась тебе в миги самые что ни на есть экстазные; и Марфы плачущей лицо, среди прочих лиц её исчезло, стёрлось, распылилось, хотя и редко видел его, а теперь вон, явилось со всеми прочими наряду, сгинуть дабы тут же, и летело оно поверх первых опавших: Марфы злившейся, Марфы ревнующей, Марфы раздосадованной, Марфы стыдящейся, и предстал пред тобой облик в итоге истёршийся, на который с недоумением взирать можно было лишь;