Михаил Богатов - Имя Твоё

и тогда говорю я себе вслух: не то имею я в виду, что говоришь ты, Марфа, теперь, а Марфа в ответ давит ненамеренно пока: я ничего не говорю своего, слова твои были изначально, ты сказал; всё равно не то, отвечаю; а как же мне понять тебя, скажи иначе, Марфа спрашивает с меня, и даже без подоплеки всяческой спрашивает, сама понять меня желает, и я понять желаю себя ещё ретивее, чем когда к говорению приступился, но нет слов иных, говорю, у меня, а Марфа не верит мне: не бывает такого, слов чтоб иных не было, слов очень много, тебе их никогда все не пересказать, и тогда я замолкаю в бессилии, и ни на Марфу, ни на Марию в вечер тот более взглянуть не в силах, и о себе думать не могу, убегаю в гости к Бруту, он мне друг, хотя и не понимает случилось что, а я и сам говорить не могу, и не хочу, а хотел не смог бы, смог бы Марфе сказал лучше, да и что говорить здесь, кроме слова одного: Мария, а как обставить его, в какую оправу одеть слов иных, дабы ото всех Марфиных значит избавление обрести, и самому себя выслушать без отвращения и с приятием должным, намерениям соответствующим собственным, с коими в себе несказанное вынашивал и доволен был доселе, но не годится слово Мария без оправы, слишком оно голое и незначительное, и с тем вместе значимее всего остального сказать что желал и сделать что намеревался в вечер этот, но не всегда и насовсем, а теперь и тут, но следует отказаться от слова, оно будто мост в вечность для Марфы, и если Мария, то Мария навсегда и ранее и впредь, слово будто теперь и тут только не может звучать и гибнуть, и правдой при этом оставаться этих теперь и тут разных, и не в точности слова дела, Мария точное слово, точнее некуда, а в том беда, Марфа что держится за слова, настолько верит в них, что я, перед ней присутствующий во плоти и душу обнажающий со всеми недостатками её, натиска слов выдержать собственных не могу, становлюсь ничтожным, и даже исчезаю будто вовсе, будто слово навсегда слово, и душа в сокровенном своём не может скверной полниться, а непременно светом божественным осиянна быть должна в стерильности какой, однако не к здоровым же пришёл я в мир сей, но к больным;

преступным себе предстаёшь ты, Андрей, вдвойне и более: оттого что желаешь чего-то похотливого, и невозмутимость выказать, хорошо когда тебе, и в слова обрядить точные, против тебя же всё и обёртывается, и негодяем предстаёшь перед собой тогда ты, запутался который в показаниях, и из ловца лёгкого и сильного преображаешься в зверя забитого и в угол загнанного, и Марфе тебя жаль становится даже, и ещё хуже тебе оттого: не ты ли только что в настроении приподнятом о сестре её помышлял, саму Марфу при том из помыслов своих не выпуская, душа от влюблённости раскрывается другим навстречу угоднее и многих впускает в себя, а теперь будто тебя на воду чистую выволокли мерзкого, илистого и чёрного, и ничего-то ты не можешь и не хочешь вовсе, да и как такой как ты мог посметь даже захотеть чего-то, ты же смешон, Андрей, нет, того быть не может, а что теперь жалкий и тогда весёлый, оба взаправду были, нет, о том ни ты, ни Марфа не вспомнят из привязанности вашей обоюдной, а не её одной, к словам лживым и в смуту вводящим псевдовечностью, архивечностью своей, наоборот, полагаете вы оба теперь, будто весёлый и желающий и желанный тёмен, илист и гниль, и неправда в нём всё, кроме мерзостности его назойливой, а вот этот вот, жалкий и бессильный и преступный, растерявшийся и есть настоящий самый, и только он с жалким тем уживаться может повсеместно, и всё это перед Марфой, которая о себе ничего ведь порочащего не говорит, могло что против неё обернуться бы, как с тобой только что вышло, и тогда ангелом она чистым предстаёт как ни на есть, святой и невинной, а ты оттого ещё мерзостнее делаешься, и ненавидеть начинаешь свет такой вот неподставляемый, незастилаемый и пронизывающе выжигающий нутро твоё в миг откровенности твоей предельной, и вообще свет всякий ненавидеть, и обиду на свет таить, и ни слова, ни одного слова ни о каких ангелах не слышать чтобы впредь, будто сам Господь тебя отринул в момент оный;

и так таил обиду в сердце своём, и руководство её признавая над делами своими, легко к разоблачению склонял всех окрест, себя во всём этом кошмаре распознать не в силах, обвинял всех и в чистоте неподлинной, люди не ангелы и ангелов попросту не бывает, и со мною рядом никому ангелом не бывать и не случиться по недосмотру моему даже, и в чистоте подлинной обвинял, когда упирался в спокойствие светлое души соседней, коего в своей допустить никак не мог, ежели и захотел бы даже, и было так до пор тех, пока на Марфу не излил я вспять всё это ангеловедение удобное и тщательно на иных отрепетированное, хотя Марфа и была причиной подлинной науки моей странной появления, но вернулось ей всё позже остальных, хотя вернулось больше и злее от меня, на иных я репетировал можно сказать, а ей премьеру устроил самую что ни на есть настоящую, и даже при зрителях, Мария тогда присутствовала не в желаниях моих тайных, а в квартире их с Марфой назойливо въяве плотью своей, столь с Марфой схожая поразительно, сколь ужасающим становится любое различие меж ними малейшее и бездну являет, в которую не могущий сказать чего он хочет, упасть запросто и безвозвратно способен, и когда прежде я на других при Марфе обвинения свои в ангелоподобии подлинном и ангелоподобии лживом осыпал даже не огненным, но уже пепельным гневом своим, то на деле до других дела не было мне никакого, но её имел я в виду всегда, Марфу, и она будто специально этого не понимала, когда я злился от одного присутствия её, ничего супротив неё не имея, кроме того, что она сейчас и здесь рядом пребывает, то других разоблачать принимался, её оберегая будто от себя же в душе своей, в мыслях боясь ей вред причинить. но намерению следуя причинить-таки его во что бы то ни стало, то в мыслях моих было, а теперь понятно, как на деле себя изводил я всем этим, за неё её же решая, и с собой дела иметь опасаясь, но отныне не хочу ни за кого ничего придумывать, пусть каждый за себя решает, ибо мои решения за других мне во вред и им не на пользу, каждый в любом случае поступит с моими предостережениями и моими заботами, из коих я замков и крепостей меня не защищающих, но заживо мурующих, навозводил, каждый поступит с этим вот всем не считаясь, и правильно сделает, покуда иначе не может, и не надо;