Михаил Богатов - Имя Твоё

Не помнит отец Георгий, когда именно и на какое время он потерял сознание или уснул, или что там с ним ещё такого могло случиться, но очнулся он за ширмой на кушетке, и эту половину студии он узнал сразу, скорее всего по окна расположению и по ширме, остающихся неизменными, ибо остальное всё изменения значительные претерпело: теперь не стояла возле окна копия пьеты, и эта часть студии стала почти точной зеркальной копией правой части студии, за исключением лестницы, ведущей на чердак, здесь её не было, а быть может узнал отец Георгий студию по тому, как над ним склонилось лицо Марфы, но он знал: это не Марфа, а Василиса, она уже не была обнажённой, на ней был совершенно не подходящий к её прежней красной юбке коричневого цвета жакет, лицо её никак не выразило ни радости, ни даже облегчения от того, что отец Георгий открыл глаза, и первое, что он увидел в этом лице, это как Василиса совершенно отчуждённо разглядывает его, отца Георгия, лицо, будто он умер, или, что куда больше походило на правду, если судить по её взгляду, будто отец Георгий неодушевлённая вещь, утвари предмет, работал который, работал, до поры до времени, а теперь вот отказался работать, и Василиса думает будто: чинить его или выбросить вовсе; или быть может, настолько поражён был отец Георгий её безучастностью и холодным любопытством, она была твёрдо уверена: никуда он не денется, этот священник, и очнётся, а потому всё это дело времени; так всё это показалось отцу Георгию, и ведь мы знаем, что всё не так быть может, но Василиса сразу же говорит, будто ничего не произошло и отец Георгий участвовал в беседе, не прерывая оной: а пока вы не знаете, что сказать, напомню я вам, отец Георгий, историю одну, с музами связанную; зачем, едва выговаривает отец Георгий, и лицо Василисы меняется на миг, злобой исполняясь или усталостью рутинной, и шепчет она: слушай, старик, меня; но тут же делается, как и прежде милым, и отец Георгий не мог бы поручиться, что это страшное выражение лица не привиделось, а мы ведь не скажем, как всё на самом деле, поскольку лишь фиксируем здесь происходящее, дело фотостудии фотографировать, так ведь, ни слова от себя, кроме нами говоримых, не прибавим, говорит милая Василиса ласково: а затем, что пока будете в состоянии что-нибудь говорить, надо же паузу неловкую с пользой заполнить, а вы сетовали, будто музы со Христом никак не связаны, а я свяжу их через авторитетный довольно источник, хотя для церкви он и кажется пустым, но вы-то, отец Георгий, книги любите и писанине всяческой доверяетесь, не хуже, чем Заветам Новому и Ветхому, хотя они тоже писанина, и бывают книжки получше, и ежели Бог их написал, то писатель из него, прямо скажем, неоднозначный, зато всем писакам смертным шанс какой дал; какой шанс, шепчет отец Георгий, которому не нравится всё это, и то, что он бездвижно лежит здесь, и то, о чём Василиса говорит; а такой, что сам Бог писателем побывал через пророков, дело-то богоугодное, а писал он так, что смертные вдохновиться могут на соревнование с Господом своим, правда ведь, отец Георгий; не знаю, отвечает отец Георгий: он же не для развлечения писал; ой, да ладно тебе, отец Георгий, будто книжки, которые ты в магазине сегодня вспоминал и по корешкам коих похотливо глазами блуждал, будто они авторами для развлечения бестолочей бесталанных писаны были; и приподнимается здесь отец Георгий на локте: где все, спрашивает он; кто тебе ещё нужен, улыбается Василиса; фотограф, женщина эта, указывая на ширму, силится говорить как можно громче отец Георгий, но понимает: едва шепчет слова свои; здесь нет никого уже, говорит Василиса, склоняется над отцом Георгием, волосами своими по лицу его проведя; но они ведь нам и не нужны, шепчет она и губами лба его касается, и чувствует себя от поцелуя этого отец Георгий покойником, и как будто в подтверждение тому, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами, лишь голову чуть отстраняет, на что Василиса ещё раз его целует, уже дольше, но тоже в лоб: не надо печалиться, теперь мы с тобой будем время некоторое; какое, желает спросить отец Георгий, но не спрашивает, поскольку ощущает со всею отчётливостью: это всё правда, и разницы никакой нет: какое именно время, поскольку от него уже не зависит это, может быть и всё время; вот так вот правильно, улыбается ему Василиса: а история моя тебе известна должна быть, а ежели нет, тем более интересно будет; отец Георгий глаза закрывает: да; продолжает Василиса: муз было девять, девять сестёр, как ты верно подметил, и всё было как и должно было быть, но вселяла их власть и очарование, на людей творческих направленные, зависть жесточайшую у женщин и девушек других, да и сам подумай, отец Георгий, будь я смертной девушкой времени того и почти уже охмурила юношу какого кудрявого с губой верхней выпирающей, нежного, который ласками такими бы меня одарял, что после того, как он бы засыпал в объятиях моих, была бы так распалена я им, что, отвернувшись от него, до самого утра себя бы ублажала до изнеможения, слышите, отец Георгий; но не отвечает ничего отец Георгий, лишь кивает головой с глазами закрытыми; ну так вот, и шло бы дело к свадьбе уже, и я бы перед родственниками ещё невестой в жёнах уже почитай ходила, и носы бы утёрла ровесницам своим, соперницам и сёстрам многочисленным, замуж которые хотят, да не можется им всё, и, счастливая такая, я внимания даже не обращала бы на то, что мой возлюбленный поэт, стишки сочиняет, так, расценивала бы нюанс этот в качестве экзотики, бонуса дополняющего к счастью моему женскому обещанному, прибавка призовая и не более, а здесь, вдруг, он охладевает ко мне, и хорошо, ежели я замуж успела выйти до времени того, счастье-то женское далее в ребёнке состоит, а мужа можно послать куда подальше, и забеременеть не проблема для меня, лишь бы в браке законном, но это если я успела, а если нет, и свадьба расстроена была, а из-за чего; смолкает на миг Василиса, но тут же, реакции никакой от отца Георгия не дождавшись, продолжает она: из-за того, что муза, видите ли, посетила его, и будь она другой женщиной, обидчица, я бы ей волосы повыдирала, лицо бы порасцарапала, да перед соседями на позор выставила, так ведь нет, она не простая смертная, но богиня, и люди её почитают, святилища музам ставят, жертвы приносят в музейонах этих, дары предлагают, и есть за что вроде бы, а надо мной могут после того лишь соперницы и все, над кем я смеялась до того, посмеяться, и лишь кто-нибудь потихоньку пожалеет меня, муза к нему приходила, видите ли, усмехается здесь Василиса: видите, отец Георгий, как музу возненавидеть запросто можно, а потому завидовать ей можно тем паче: в обход всех отношений является и похищает внимание и привязанность сердечную у тебя, которая так всё ловко подстроила, ухаживала за поэтом этим, наряжалась для него и желания нескромные, себе, правда, тоже на радость, в которой я никогда не признаюсь, впрочем, на радость ему исполняла, и так ему подставлюсь и эдак, и то ему выставлю и это; и к чему, Василиса, говоришь ты мне всё это, шепчет отец Георгий, внимая тишине студийной, в которой голос Василисы поистине завораживающе звучит и душу до основ её пронизает, видеться начинает отцу Георгию всё, о чём та лишь слова произносит; а к тому, улыбается Василиса, и гладить отца Георгия по волосам принимается: к тому, что ничего женщины супротив муз поделать не могут, и терпеть вынуждены, боги мир так сотворили, но однажды нашлись девять сестёр, дочерей царя фессалийского Пиера, которые вызвали муз на состязание, и решили Пиериды петь, и муз пригласили к пению, кто кого перепоёт, и вышли Пиериды, и выступили музы, и перепели смертных девушек музы богородные, и Каллиопа, Гомеру ещё способствовавшая, к ней взывал старец слепой в строке первой каждого из творений своих великих, и Каллиопа под всеобщее улюлюканье мужское и боль женщин завистливую и сострадательную, обратила дочерей царя Пиера в птичек, которые петь не могут иначе, как небо царапая трескотнёй своей, и это не вороны были, отец Георгий, а сороки, слыхали вы об этом или нет; смолкает здесь Василиса, голову отца Георгия поглаживать продолжая; нет, не припомню, отвечает отец Георгий, и, глаза открывши, улыбается красоте Василисиной, от сопротивления почти уже отказавшись; а при чём здесь христиане; а при том, отец Георгий, говорит Василиса, что поэты любят муз ещё как и торжество победы над мечтами о счастье женском пустяковом; и с кушетки поднимается она, возвышаясь над отцом Георгием, жилетка её расстёгнута и видны сосцы её смуглые становятся; и говорю я это к тому, что вы сегодня про чистилище вспоминали, так ведь; молчит отец Георгий, ибо памятует: один он был, когда чистилище слово сказал, но ведь понятно, что происходить происходящее не перестанет, ежели он допытываться начнёт: почему знаешь это и откуда, ведает это Василиса и спрашивает, и ведь правду ведает и правду спрашивает: да, отвечает отец Георгий, я сегодня вспомнил про чистилище; ну вот и хорошо, чуть ли не смеётся Василиса: и пусть никакого чистилища в Заветах не помянуто, нам-то дело какое, а ежели бы вы, отец Георгий, открыли комедию божественную другого итальянца, не Буанарроти, но Алигьери, то прочли бы в чистилище, в начале самом, слова такие, и здесь Василиса берёт откуда-то, будто с подоконника, томик Данте, коего там не было, когда здесь пьета стояла, открывает в месте заложенном, и читает: для лучших вод подъемля парус ныне, мой гений вновь стремит свою ладью, блуждавшую в столь яростной пучине, и я второе царство воспою, где души обретают очищенье и к вечному восходят бытию, пусть мертвое воскреснет песнопенье, Святые Музы; здесь Василиса приостанавливает чтение и глядит прямо в глаза отцу Георгию: слышите, отец Георгий: музы святые, святые музы, я взываю к вам, пусть Каллиопа, мне в сопровожденье, поднявшись вновь, ударит по струнам, как встарь, когда сорок сразила лира и нанесла им беспощадный срам; дочитывает Василиса, захлопывает книгу и на подоконник её возвращает: что скажите, отец Георгий, теперь; да, я вижу теперь, как поэт, мир христианский описывающий посмертный, к музе Гомера взывает, а зачем это здесь надобно; и вдруг садится отец Георгий на кушетке и видит, как комната в самом деле будто зеркальное отражение левой части студии, без лестницы разве что; ага, у вас силы появились, они нам будут сегодня ещё нужны, мило сообщает Василиса; а здесь это надо зачем; да уж, а где это здесь, отец Георгий, где вы теперь находитесь, вы сами-то знаете, и, к тому же, представьте себе, что вы Данте, но идёте наоборот сейчас; зачем мне это представлять, спрашивает отец Георгий, пытаясь встать, но чувствуя, что сил на это у него просто нет; правильно, не вставайте, говорит заботливо Василиса, и рядом присаживается, по левую руку от отца Георгия: не хотите так, то представьте себе, что Пиериды не стали сороками, но проклятье муз было более жестоким, и теперь Пиериды, став бессмертными, могут являться к кому захотят, подобно музам, и поэт, к коему явились они, ни за что от муз их не отличит; и что, вновь спрашивает отец Георгий, зачем-то кладя руку Василисе на колено, то ли соблазняясь на неё, то ли проверяя во плоти она или химера какая; а то, отвечает ему Василиса и рукой своей тёплой и сухой руку отца Георгия к колену своему острому прижимает: а то, что ежели ранее музы похищали мужчин внимание и к искусству их подлинному вели, то те смертные женщины, кто тягаться с музами вздумал, теперь уводят мужчин чёрт знает куда, и от счастья женского уводят, и к творческому порыву не влекут подлинному, а то, что муза коли явится, поэт создаёт боговдохновенное произведение, а ежели Пиерида нагрянет, и здесь Василиса второй рукой касается руки отца Георгия, то поэт думать будет, будто сотворяет вещь достойную, а на деле в тщете прозябнет безыскусной или вовсе ничего не будет делать, на всех углах искренне убеждённый горланя, будто подлинное искусство на стороне его находится, и потому лишь, что Пиериду за музу почёл, а я ваша муза, не так ли, смеётся уже Василиса, и руку отца Георгия скинув легко с колена своего, принимается различные па перед кушеткой выделывать; то есть, растерянно улыбается отец Георгий: это искушение, то о чём вы говорите; ну слава вашему богу, застывает в позе весьма художественной Василиса; муза это демон, бормочет отец Георгий: нет, снова оживает Василиса, Пиерида это диавол, а муза это ангел почти что, но кто же отличит одну от другой, а; и снова смеётся, и отец Георгий здесь наконец-то силы находит в себе с кушетки подняться; ох, как вы вовремя встали; нам пора уже идти, подхватывает отца Георгия будто бы в танце Василиса; Василиса, говорит ей отец Георгий назидательно: но ведь даже если там есть диавол, в мире этом античном, то Иисуса в том мире точно нет; ой да ладно тебе, Георгий, говорит Василиса беззаботно, и берёт его за две руки, стараясь их поднять, но тут вдруг резко сжимает их хваткой цепкой, и тёплые пальцы её становятся ледяными клещами, она близко-близко подносит лицо своё к лицу отца Георгия и на лице её нет уже никакой беззаботности и детскости: а в твоём мире, отец Георгий, в твоём мире разве есть Христос; и отец Георгий цепенеет, но тут снова руки тёплые едва касаются запястий его, и голос беззаботный Василисы щебечет: очень хорошо, силы что вернулись, мы сейчас в кафе пойдём с тобой, у нас ужин заказан, всё же свидание первое наше; и она отпускает руки отца Георгия, и он желает что-то сказать, но Василиса подносит свой палец к губам его: нет-нет, не надо тебе ни домой, где ты не спишь всё равно и себя через силу сносишь, ни в храм, там тебя уже не ждут, я об этом позаботилась вполне; и Василиса заговорщицки подмигивает отцу Георгию: а потому этот вечер мой, ведь вы же не против, а, отец Георгий, кокетливо поводит Василиса плечом и вроде даже снова подмигивает отцу Георгию; а у меня есть выбор, только и шепчет он: вот видите, какой вы галантный кавалер и под рясой этой сокрыты ещё те куртуазные достоинства, то ли иронизирует, то ли заигрывает Василиса: а я должна переодеться, вы можете не отворачиваться, сообщает она и скидывает с себя поочерёдно жилет, юбку и лишь сандалии красные оставляет: как вы думаете, обувь не по погоде, совершенно бесстыдно стоит Василиса обнажённая, смуглая и длинноногая перед отцом Георгием, и тот глядит на её тело, и выговаривает через силу: да, за окном осень поздняя вроде бы, на что она наигранно хлопает себя по лбу: точно, как же я могла забыть, на миг делает вид, что задумывается, и тут же продолжает беззаботно весьма: оставим сандалии, я ведь муза сегодня, оставим сандалии и поедем на такси; а мы вернёмся, спрашивает отец Георгий: куда-сюда, скороговоркой переспрашивает Василиса; нет, зачем же сюда, хоть куда-нибудь, шутит отец Георгий и понимает, что он не шутит, слова его серьёзно звучат, и Василиса не менее серьёзно отвечает: а ты ещё хочешь куда-нибудь вернуться, правда; и взгляд её впервые обеспокоенным делается, и не девочка она уже беззаботная, но будто матерь о дитя своём заботящаяся; да, отвечает отец Георгий: всегда хочется верить, что можно куда-нибудь вернуться, а ещё я хочу обнять тебя; и он быстро весьма обнимает обнажённую, в одних сандалиях стоящую Василису и слова такие говорит ей: и всё же ты просто девочка маленькая, и даже если это только искушения ради, то в облике искушения этого так много подлинного, и спасибо тебе за всё, ты мне даёшь возможность о Марфе и вспомнить, и, с тем вместе, позабыть, ты ведь знаешь её тоже; и Василиса ничего не отвечает, кивает лишь, и в самом деле, в миг сей становится девочкой меньше даже лет своих девятнадцати, а отец Георгий уже не священник, нет, но и не мужчина, что когда-то священником стал, а кто, неведомо кто, тот, кто обнимает ту, что похожа на девочку невинную обликом всем, и даже значения не имеет для отца Георгия насколько повинна та, что невинной теперь кажется, ведь чует он, как мёрзнет тело её обнажённое в студии этой, охлаждённой вечерним людей неучастием; одевайся, говорит отец Георгий, одевайся скорее, муза Василиса.