Михаил Богатов - Имя Твоё

У второго окна, в углу стояла огромная для этого помещения небольшого, скульптура девы Марии: Богоматерь сидела, держа в руках тело сына; отец Георгий знал эту скульптуру работы Буанарроти, Пьета; похожа я на неё, говорит Василиса, наряженная в одеяние, чем-то напоминающее отцу Георгию одеяние девы Марии, накидкой на голове; не знаю, нерешительно отвечает отец Георгий; в этой занавешенной части студии нет ничего, кроме этой массивной скульптуры, дева Мария и тело Христа в человеческий рост, будто модели, с коих Микеланджело ваял их, окно здесь ещё, и кушетка, на которой лежит наряд прежний Василисы; ну вот, говорит с напускной обидой, хотя и ясно насколько шутливо, Василиса: а то я бы хотела повторить на фотографии работу эту мастера итальянского; как так, изумляется отец Георгий; ну гляди же, Георгий, как она здорово отклоняется, каким небольшим делается в руках её мужчина тридцати трёх лет от роду, как царственно выставлена у неё нога правая и взгляд прямо на живот того мужчины тридцати трёх лет от роду направлен, а лицо у неё не иначе как девочки молодой, будто скульптор двух Марий перепутал; прерывает её отец Георгий: этот мужчина тридцати трёх лет от роду Господь наш; ой да ну ладно тебе, подступает к нему Василиса в наряде девы Марии, и по плечу рукой ведёт: я же специально говорю так, поскольку то, что в руках Марии Иисуса тело и так всем известно, а вот если бы ты согласился на предложение моё, то; и снова прерывает её отец Георгий: но я не Иисус, и ты не дева Мария, на что Василиса отвечает, улыбаясь мило весьма: Георгий, ну почему ты всегда говоришь только всем известные вещи, тебя случайно на это никто не сглазил, она смотрит в глаза ему: не проклял; и впервые в голосе её слышит отец Георгий нотки такие, какие ему не по душе приходятся, и не знает новый отец Георгий как реагировать на это, и потому резко выходит из-за ширмы, и у фотографа ещё одну сигарету спрашивает, отчего всезнающая проводница, душа достойнейшая, издаёт кряхтенье невнятное, но выходит отец Георгий стремительно в коридор, и берёт спичек коробок, фотограф пользуется которым, закуривает и слышит, что собака никакая не лает, и вообще тишина установилась такая, будто коридор сей один в пустоте только и находится, а вокруг него ничего нет, и двери эти никуда не ведут на деле, и никакие это не двери вовсе, и даже та, из коей он вышел только что, студийная, и вдруг думается отцу Георгию, что лучше бы действительно дверь эта, позади него расположенная, лучше никуда бы она не вела, и не дверью была бы вовсе, но вдруг отчётливо понимает, как за это пришлось бы действительно мир весь, помимо коридора этого, уничтожить; чистилище, говорит это слово в пустоте коридорной отец Георгий, и тишина поглощает слово это шелестящее и шипящее, будто сгорело слово на огне тишины; докуривает отец Георгий, и заходит обратно в студию, где Василиса не появилась пока из-за ширмы, и спрашивает отец Георгий у фотографа, за сигарету поблагодарив ещё раз, можно ли мне без Василисы сфотографироваться и уйти, спрашивает отец Георгий тихо, дабы проводница не услышала, и почему не хочет он, чтобы она слышала, неведомо, а может быть не желает того лишь, Василиса чтобы услышала просьбу его предательскую за ширмой, но понимает, как за ширмой всё лучше, чем здесь слышно, в случае любом подходит к ним, пока фотограф ответить ещё не успевает, проводница, и голосом строгим чеканит так, что слышат и соседи за стеной, если только существуют они ныне: я же вам сказала, отец Георгий, муза это концепция нашего журнала, и начальство ваше понять дало недвусмысленно и со всею ясностью, что концепции, которую мы придумаем, полностью доверяет; хорошо, хорошо, бормочет отец Георгий: а сколько лет Василисе; девятнадцать, а что, спрашивает проводница, взгляд её накалён до предела, хотя ясно, что до предела проводничьего ещё далеко, и такому, как отец Георгий, никогда до предела этого не добраться, ничего, говорит отец Георгий, и на диван опускается, чувствуя, что вспотел весьма, и не от сигарет ли плохо, коих не курил давно уже; а вот и неправильно, вновь весёлым и беззаботным голосом из-за ширмы Василиса отвечает: мне много тысяч лет, поскольку я муза и не иначе, и выходит из-за ширмы она полуобнажённая, в красной повязке вдоль талии, широкой весьма, но прозрачной повсеместно, сверху тело обнажено её, на ногах сандалии красного цвета уже, и отец Георгий наготы девичьей смущаясь, глаза не отводит от Василисы тем не менее, поскольку точно помнит, как в той части студии ничего красного не было, но ведь быть так может, что пока курил он, ей туда красный реквизит отсюда, да хоть бы с этого самого дивана, и принесли, вон на нём хлама сколько, и отец Георгий начинает по дивану взором блуждать; я нравлюсь вам как муза, спрашивает Василиса отца Георгия, но прежде чем он что-либо ответить успевает, фотограф, за штативом установившись, провозглашает: всё, за работу; отец Георгий поднимается, и Василиса на первых кадрах обнимает его, грудью с сосками затвердевшими в рясу упираясь, и ведь не в рясу, а в отца Георгия тело напрямую, и говорит с интонацией ребёнка маленького: а вот если бы согласились вы на пьету, я бы была одетой, а вы раздеться должны были бы, а нынче наоборот всё, ну такая у нас, у муз тысячелетних, судьба нелёгкая, завсегда почти обнажёнными приходить, да и как можно было бы моё предложение принять, вам, отец Георгий, для этого следовало бы Иисусом стать; и шепчет едва отец Георгий в ответ, в камеру фотографическую не глядя нисколько: а вам девой Марией, Василиса, стать надо было бы: ну что вы, это же сущий пустяк, смеётся Василиса, и со спины прижимается к отцу Георгию, пальцы в волосы его седеющие запуская: если бы вы, отец Георгий, стали Иисусом, то я бы точно в Марию обратилась бы; и не ведая почему, всплывают перед отцом Георгием слова из Завета Нового: ежели ты Сын Божий, сойди с крыши, и ещё неопределённее улыбается отец Георгий, и вновь тишину слышит, не вокруг себя уже, вокруг него что-то говорит тихо проводница фотографу, будто молитву или заговор какой причитает, шуршит юбкой поясной или точнее поясом юбочным Василиса, щёлкает камера, но внутри тишина, умолкли бесы, будто и не было их никогда, и отец Георгий, сам отец Георгий будто исчез куда-то, и ни слова себе сказать не может, и кажется ему теперь, будто мысли все его не беззвучно им для себя произносятся, но во весь голос прямо здесь, в студии и говорятся; да, так и есть, говорит ему прямо в ухо Василиса, и волосы её лицо ему закрывают, и проводница говорит: да, так, так, очень хорошо, и фотограф усиленно затвором щёлкает; что так, спрашивает еле слышно отец Георгий у Василисы; если ты был бы Сыном Божьим, следовало сойти бы тебе с крыши храма, и лишь тогда я бы тебя взяла на руки, но ты бы не был Иисусом, был бы, но не тем, а я бы не стала девой Марией; так вот я и не должен сойти с крыши, ещё громче говорит отец Георгий, с крыши храма; Василиса к нему на колени садится и за шею обнимает, фотографу улыбаясь, говорит отцу Георгию по-прежнему тихо: если бы ты был Иисусом, ты бы сошёл; не сошёл, шепчет в ответ ей отец Георгий и обнимает её, по бедру, сквозь тряпицу красную плоть её поглаживая; но откуда ты знаешь, ты же не Иисус, сам ведь говорил; и смеётся Василиса, а отец Георгий говорит ей: это чепуха всё какая-то, вы вообще о чём говорите, Василиса, дочь моя; а она: я не дочь твоя, а мать, ежели ты Иисус, и муза, ежели ты священнослужитель, и я знаю всё, ибо мне много тысяч лет, и была я ещё до Иисуса; и смеётся беспрестанно и бёдрами подростковыми, почти мальчишескими, по коленям отца Георгия ёрзает, и вдруг ощущает отец Георгий: душно ему невероятно, и просит попить кого-нибудь, неласково ставя на пол Василису, которая легче, чем кажется даже, оказывается на деле.