Михаил Богатов - Имя Твоё

Николая легко узнать, годы проходят, а лицо плутовское не меняется нисколько, меняется-меняется, но узнаётся несложно, хотя Николая лицо всё с собой сотворило ныне, при прочих неизменностях оказаться чтобы неузнанным, покуда плутовство-то исчезло как раз так, как может оно с рожи хитрой взаправду сгинуть, и обычное для отца Георгия зрелище вполне, покуда гибели приближение ожидающие тела изменять не перестают, а священников к последнему грехов отпущению звать не отвыкнут, хотя куда уж там отвыкать, моднее и моднее для всех это делается, народ тёмный полагает, будто и церкви это на руку, но нет: лучше бы оставили её пустынницей при мире сем, нежели в дела характера рекламного втягивать всё шибче, да так втягивать, некогда Господа уже вспоминать в волоките сей бюрократии экономической, народу того не втолковать, и ежели повествование сие было бы свойства сугубо романтического, сказали бы проще: едва войдя в палату, отец Георгий заметил своего старого знакомого, Николая, лицо которого уже коснулась распростёртая длань смерти; или так даже: беспокойный лихорадочный взгляд Николая усматривал, через пелену суеты, непреходящий и доселе неразличимый для остальных лик смерти; но мы не романтическую историю тут излагать взялись, а посему оставим смерти руки, длани, лики, лона и чресла леденящие иным рассказчикам, которые, нисколько не сомневаемся мы в том, подберут слова эти, из смерти клоуна с маской миккимаусной сделают бездумно, и кокошник напялят поверх колокольчиков, лишь бы обойти конкурентов своих неисчислимых, не чета мы им с бесхребетчиной слов наших, а посему лишь заметил отец Георгий как хитрости в лице знакомом Николая, в глаз уголках обычно таящейся, поубавилось, и быть может подумалось отцу Георгию это в связи странной с местом пребывания Николая, и с тем, как маску ему сестра Ольга настоятельно сохранять на лице советовала, хотя Ольга сестра, если уж её помянёт в своих помыслах отец Георгий ныне, не позволяет мыслям о смерти удерживаться, равно как и состояние бессонное отца Георгия, о чём мы упомянули уже, а о чём не упомянули, но не преминём исправиться тут же, так это о том, как радостно приподнимается в постели своей Николай отцу Георгию навстречу, а потому всё ещё легче объясняется: как не узнать Николая в нём, который, едва отец Георгий чертог скорбный, кипельно белый переступив, навстречу и затараторил быстро: отец Георгий, сколько зим и лет сколько, это присказка лишь, садись рядом, и резко сменяет тон голоса Николай, серьёзным делается вмиг, отчего даже жутко могло стать отцу Георгию, будь это во время иное, а не оное, но это оное, именно такое время, самое то, и слушает отец Георгий Николая, кивнув в ответ лишь, и видно как торопится Николай сказать что-то так, обиды не выказать даже чтобы, обидеться ведь немудрено: лежишь-гниёшь здесь заживо, приходит душа живая снаружи, к ней кидаешься навстречу из сил последних, а она кивком уделяет лишь, не более, но нет, не обижается Николай, и отец Георгий помнит вора этого: необидчив он, хитрость и вороватость позволяют, интерес свой преследуя, обиды сносить и не такие этикетные, но ещё не догадывается отец Георгий насколько это не так, причину насколько иную имеет Николай, вниманием чтобы не оделять условности манерничанья светские; говорит Николай тихо, соседям по палате неслышно чтобы, голосом своим склоняет отца Георгия к себе наклониться, и полумыслью мелькнула опасность заразу подхватить, но полумысли мало, а рассказ странен весьма, и предупреждает отца Георгия Николай: выслушать только, и не более, и пока он ещё не сказал ничего из выслушанным быть подлежащего, отец Георгий готов вполне к обязанностей своих исполнению, но будет удивлён уже минуту спустя, а в итоге в замешательство введён невразумительное, но Николай говорит, нет, шепчет ему Николай, историю необычную, и другой бы кто решил, будто опоздал, и спятил больной, не исповедать уже его душу, тело лишь перекрестить снаружи остаётся и всё, бред же не стоит слушать, но то иной кто, а не отец Георгий, собственной персоной, коею бесы арендовали образом нечестным, но заслуженным, видит Бог. Мне сказать нужно тебе одну вещь всего, Николай говорить так начал, но чтобы понять её, подать тебе, то есть, в виде должном, ещё несколько вещей сказать должен, должен и не иначе, была бы воля моя, уж с кем с кем, а с тобой бы и не виделся отродясь и до смерти, а почему я должен, не знаю, видимо потому, не умудрён что никак, и наук книжных чужд прежде был, а теперь и сам видишь, поздно уже что-либо здесь передумывать и местами менять, в зачин мирской труп почти не привести для удела здешнего, а в словах нездешних ты и тебе подобные получше меня секут, избрали меня к вести для того, видимо, мудрить потому как не умею, воровать да, но не грабить, убивать, но из автомата, не руками голыми, и если уж мне понятно что-то, то тебе тем паче станет ясно; сначала скажу тебе из детства своего: мамка, когда я малой ещё был совсем, отваривала макароны мне, и доставала откуда-то из запасников пасту томатную, по временам тем в семье нашей вещь дефицитную, поливала обильно макароны эти самые слипшиеся пастой этой, а, я их съедая, вкуснее ничего не знал, и перед иными ребятами хвалился даже, превосходство ощущая от того, вкуснятину что такую дома едал, а вырос когда, то открылась вещь мне одна интересная: паста та, мамкина, была самой дешёвой из всех доступных, и никто, я специально спрашивал, её даже в качестве блюда не рассматривал, как полуфабрикат лишь, и то на худой конец, и знаешь, отец Георгий, стало мне обидно, обиделся я на мать свою, будто она обманывала меня, посчитал тогда: дерьмо мне скармливала, и долго я так помышлял, но позже понял, как любила меня мама, померла она ко времени тому безвозвратно, и я на себя обиделся прежнего, ведь это я любил пасту эту проклятую, а мама мне её скармливала потому как это было самое лучшее, что она купить могла для меня, отец ведь пил бесперебойно, и она нас вдвоём с сестрой Иришкой тащила на себе, и стыдно мне стало, и обиделся я на себя такого, какой не мог разглядеть любви материнской проявления подлинного, а уже недавно совсем понял я, почему я пасту полюбил ту: не потому что помидоры мне нравились сгнившие, в массу неразличенную с гнильём перетёртые, а потому лишь, что любил я мать так сильно, и доверялся ей, и верил ей всех на свете больше, и важное для неё было для меня всего вкуснее, но поздно, поздно понял я: я любил пасту, а мама мне её давала, это неправда, нет: я любил маму, а паста могла быть чем угодно иным, а мама нет, не могла. Замолкает здесь Николай, и отец Георгий молчит, но не ждёт по-прежнему от него никаких слов Николай, а нагибается к тумбочке, открывает её и достаёт оттуда банку открытую с пастой томатной, в которой ложка торчит, и начинает есть пасту эту дешёвую, говоря: не та она уже, слишком качественнее стали делать, а мне здесь её и вовсе держать запрещали, послал я их подальше, они тогда предложили купить получше, я их тоже послал, ещё подальше, не думай будто я хочу восполнить к маме любовь, пасту эту ныне пожирая, нет, я и в самом деле полюбил её по-настоящему, бывает ведь такое, представляешь же, Николай доедает пасты ещё пару ложек, на место аккуратно в тумбочку помещает, дверцу заботливо закрывает, и рассказ продолжает свой: вещь вторая, их три будет всего: с детства мечтал я шибко невидимым стать, и не невидимым даже, достаточно сквозь стены проходить было бы, представлял я тогда, как меня отец наказывает пьяный, а я бац, и ухожу из комнаты им снаружи запертой, он открывает дверь, а меня-то и нет, и злорадствовал я в мечтах, лицо его представляя, и легче становилось даже, правда, я мог через стену, коли прошёл бы, оказаться неожиданно прямо перед его носом в комнате соседней, и дабы избежать этого, тренировался дотошно прятаться, заметь, мне это удалось: три ходки за воровство, но ни разу меня никто на месте не застукал, и, кроме того, на службе это искусство моё зараз распознали заразы, раскрыли умение нераскрытым пребывание сохранять от глаз посторонних, и на задания опасные посылали, даже отрядом своим командовал в операциях тихих, впрочем ладно, не к тому я, когда старше стал, желал уже об этом не потому как от отца сбежать не мог, а потому что не мог оказаться в раздевалке девчоночьей школьной на физкультуре, или в душе бессейновом в лагере пионерском, где девочки купались, или в комнате тайком, где та, что нравилась, обитала по вечерам и ко сну отходила, и ещё жаль было, что не мог сквозь одежду прелести их осматривать, но это так, к слову, ты же понимаешь; и глядит Николай на отца Георгия, но видит рясы облачение и вид священнический, и не конфузится, а усмехается себе в щетину недельную, до бороды ещё не дотягивающую: ладно, продолжаю, говорил это всё к тому лишь, что в детстве уже решил, увидел прямо с очевидностью недетской, коей дети только видят и животные разве что: если я не могу сквозь стены ходить, и невидимым делаться тоже не могу, но желание сохраняю в сердце своём, то имеются, просто не могут не иметься, те, кто это запросто умеет и делает, и не спросишь же меня: докажи, где они, невидимки твои, потому как глупее вопроса и не придумать, а вместо того, чтобы избавиться от этого чувства, стал я их придумывать себе и за кошками наблюдать, которые за невидимками моими завсегда смотрят, и придумывал, и следил сперва там, в комнате своей ребячьей, затем представлял и в более взрослом возрасте, например, в классе на экзаменах, все сидели и думали как списать, а я делал то же самое, но ещё и представлял присутствие этих вот невидимых, и знаешь что, курьёзы бывали, с девушками я никогда, в моменты даже интимные, не ощущал себя наедине, мне казалось, будто здесь ходят туда-сюда сквозь стены эти самые, и трудности были у меня от этого свойства интимного, а как я сложности претерпел эти, так стал в постели невозмутимым, и при зрителях любых мог всё что угодно делать, а там, в местах тех, без свидетелей редко что получалось, уединение в местах уединения вещь редкостная и невозможная, и перепадает ежели возможность с кем-то на интимность какую, то она сразу же для больше чем двоих интимностью складывается, а мне в итоге какая разница: видимые тебя взглядом испытуют и похотью распаляются, или же невидимые равнодушно проходят по постели прямиком деловито, и были у меня победы свойства постельного даже в таких компаниях, где никто не мог ничего от смущения, и в любой другой раз живые люди присутствовали и могли видеть меня, но и я их видел, а невидимые мои меня видели. а я их нет, но знал какие они беспокойные и снуют повсюду сквозь стены, и дела им до меня нет, и ты спросил бы уже давно меня: когда я от этого наваждения детского избавился и зачем тебе это сейчас толкую, но отвечу последовательно: я от этого никогда не избавлялся и сейчас ещё не, и не удивляйся, покуда у каждого взрослого и старого, чуть если поскрести по нему, куча всяких тараканов похлеще моих невидимок наружу лезет: кто в инопланетян верит, кто в заговоры жидо-масонские и колдовские, кто в бога вон, мои невидимки просто ерунда несущественная в сравнении-то выйдет, хотя, конечно были периоды, когда я забывал об этих фантазиях детских, но непременно, когда мне тяжело становилось и в помощи я нуждался, а помощи не было, я о своих незнакомцах вспоминал, а они отзывчивые, всегда тут как тут, снова усмехается Николай, но иначе чем прежде, грустнее или наоборот, когда счастлив безмерно бывал, реже это случалось, но случалось, и живых видимых не хватало на то, чтобы радость разделить мою, я снова почти видел невидимых своих, отдавая себе часто отчёт в том, какая это авантюра безумная, но говорил себе: безумие и пусть, зато моё, и часто ничего у меня кроме безумия моего и не бывало, и, если серьёзно отнестись к этому и как на духу, то и вообще ничего никогда кроме безумия не было, и вот на службе впервые случилось это: я в караулке сидел и пил чай паршивый, но с коньяком хорошим, коньяка немного, чая хоть упейся, вот и секрет причинный напитка этого появления, и не думал я тогда о своих невидимках, и не вспоминал о них даже, ни вчера, ни позавчера, как вдруг почувствовал как рядом со мной так и объявился, кто здесь спрашиваю, а мне шёпотом каким-то: а ты как думаешь, а я знаешь ли, в армии был не в самом плохом положении, за шутку такую кого хочешь наказать бы смог, а в вечер тот и пристрелить даже полномочия имелись, но как-то почуял: не шутка это, а взаправда настоящая самая, но себе на удивление говорю: я знаю, вы друзья, и больше не было сказано ничего и ощущение исчезло, но с тех пор я постоянно вспоминал своих невидимых, и никогда больше уже не придумывал их себе, а понял: тем, как я их до того себе измышлял, возможность себе же не давал к их появления усмотрению, и отныне я их ждал. Николай прервался, кашлянул в кулак, повторил все предыдущие действия с пастой томатной и продолжил: забавно, что безумие моё рода такого, о каком никому сказать не могу, кроме невидимок, но невидимки эти и есть часть безумия, хорошо же верящим в инопланетян или заговоры или бога, да и в дьявола верующим не хуже, вас вона сколько, а я один, а пасту я тебе не предлагаю, потому как заразный я, но ты не бойся, если схлопотал заразу, то и кушать уже даже не надо, а не схлопотал коли, то и тем более, нельзя кушать, усмехается Николай и закашливается сильно-сильно, отец Георгий на время оное отпрянул от собеседника, неторопливо впрочем, и окрест взглядом окинул палату: помимо Николая ещё пятеро горемычных пристроено здесь, а Николай кашляет и кашляет, да так, что уже не в кулак, а в тряпку, из-под изголовья ловко извлечённую, и видит отец Георгий как тряпка эта, свежести не первой, жёлтая уже от слюны и охристая от крови высохшей, и соседи в постели встревожено глядят, но не на Николая, а в потолок, кашель этот о себе их заставляет думать, присутствие отца Георгия и тихое нашёптывание Николая тем паче на гибельность намекают образом наглым, не по себе им сейчас более, чем обычно в палате сей, хотя и обычно здесь не по себе всё, но продолжает Николай всё тише и увереннее шептать уже снова: но тебе я это рассказываю вот почему, невидимки мои стали мне в ощущениях доступнее, когда я их сам исканием собственным от себя же прятать перестал, и теперь повсюду мне явственно ощущались, и спокойнее мне стало, будто с детством своим я воссоединился в целость немыслимую, и удостоверился к тому же: в жизни сей не только то, что мы видим имеется, а потому и жизни мы совсем не знаем, и неудачи житейские сносить легче стало, потому как здесь она неудача, а там, в невидимом дополнении мира, может и удача самая что ни на есть, и знаешь что, даже помирать не страшно теперь мне, а тогда мог любые трудности претерпевать с лёгкостью невообразимой, за дар это всё небесный, адский ли, почитая, но вот что важно: со мною они больше так не общались, туда-сюда повсюду по делам своим сновали, знай себе шастают, не скрываясь, у нас отношения стали такими, ну как за девушкой ухаживаешь долго, а она тебе сиську даже не покажет, добивайся, чёрт бы её побрал, а как сойдёшься с ней, через год уже голая перед тобой бегает по дому, и показывает всё, да тебе уже как-то не интересно, и самое главное теперь вспомнить: как не открывалась тебе прежде упрямо, и позлорадствовать: мол, вот они, красоты твои, обвисают и взгляда не радуют, дура, но тут разница такая, как если бы тебя девушка к себе пустила, но в себя не допустила, и на глазах твоих за другими увивалась, тебе не отдаваясь ни разу, распаляя желание то есть, так и я, ощущая их всё лучше и лучше, очень ревновал к тому, как они со мной в общение не вступают, а бродят ведь к кому-то и от кого-то, как в отделении бывало тебя наручниками прикуют к батарее какой, и забывают до поры до времени, внимания не обращают, будто нет тебя, а только что цацкались с тобой так, будто чикатила какая или алькапоне какое, и тогда в отделении хочется своё злодейство ещё большим выказать, чем в деле имеешь, но это специально всё, они ждут этого в отделениях-то, а мои невидимки нет, они иначе, я же сам их с детства сколько времени выдумывал, им нельзя ничего показать, остаётся ждать, они же мне дали понять, что знают обо мне и видят всё, и я ждал, а здесь мы уже и к тебе подбираемся, отец Георгий, говорит Николай это, и вдруг на подушку откидывается, и отец Георгий вперёд машинально подаётся: глупо было бы, ежели Николай теперь вот как в кино каком, умер бы, когда имя преступника на устах умершего свидетеля непроизнесённым застывает, но нет, Николай не умер, а только теперь отец Георгий видит как вспотел собеседник его, видать трудно ему даётся бодрствование такое, и придвигается отец Георгий ближе к Николая изголовью, и советует продолжать говорить в положении лежачем, и глаза пусть даже закрытыми держит, Николай будто и не слышит того уже, а продолжает, отец Георгий не договорил даже когда: в тот день, это было в карцере, я вернулся с прогулки, меня по уважению тамошнему её не лишали, несмотря на карцер, я почувствовал: пора наступила, моя кровать была занята, хотя там никого не было, я по-прежнему не видел никого, но представил себе в тот раз отчётливо, что он красный, хотя это не имеет к делу отношения, Николай, сказал он, Николай, да-да, обрадовался я, а он меня не слышал будто: Николай, Николай, Николай, и продолжалось это так долго, что я уже забыл обо всём, что накопилось за время долгое и поведать о чём хотел им, когда они внимания ко мне обратят своё, и вообще всё забыл, хотя и обиделся на то, что я им не интересен, и слушать меня не хотят они, но он повторял столько раз, сколько хватило на то даже, обиду чтобы позабыть эту, и тогда сказал он: Николай, Николай, Николай, ты скоро выйдешь на волю и свяжешься с другом своим, священником, каким священником подумал я, думать о тебе позабыл, а он мне отвечает: не таи обиду, о тебе не говорим, потому как видим тебя и помыслы твои нечистые ведаем, о каком священнике ты говоришь, спрашиваю я, священник друг твой, и что-то начал я о тебе вспоминать такое, ну ладно, думаю, и что ему сказать, скажи ему, и теперь слушай отец Георгий, открыл глаза Николай, слушай внимательно, скажи ему чтобы сыскал невесту божию и себя отдал в мужья ей, Николай приподнялся на кровати: вот как, ты что-нибудь понимаешь, загнули они вона как, священник чтобы отдал себя бабе какой-то, невеста божия видишь ли; но отец Георгий головой кивает лишь, чтобы Николай продолжал, не упоминает о Невесте Божьей, которая Церковь, продолжай говорит отец Георгий, вздыхает Николай и снова на подушку ложится, и глаза закрывает: и всё, спрашиваю, да, отвечает, а со мной что будет, спрашиваю, ты это скажешь ему, ну скажу, говорю я, а ещё, а как скажешь, так всё, говорит, что всё, спрашиваю, умру что ли, шучу даже, да, отвечает он, умрёшь, и сам не захочешь после того как скажешь жить уже, и больше я их не чувствовал, они ушли совсем, понимаешь, замолкает Николай надолго, а отец Георгий ждёт, долго молчит и ждёт, пока Николай продолжит: меня выпускают досрочно, хотя я и рецидивист, и я узнаю о тебе, пишу тебе письмо, мол, выйду скоро, через четыре года, столько мне скостили демоны мои, ведь я им поверил, а как не поверить, а потому решил, будто жизнью своею управлять могу как захочу, и если я их не чую, то и они меня не должны, и я рискованно бросался в разные авантюры, спал с такими девушками, на коих раньше и посмотреть бы побоялся, никчёмности своей стыдясь, купил жильё, и жил за твой счёт, можно сказать, твой и бабы твоей божьей, и решил для себя: не буду тебе вообще ничего говорить никогда, и не умру тогда, а для того, чтобы не проболтаться, я специально узнавал где ты бываешь, избегая встречи, и всё мне удавалось, пока не встретил я девушку Марию, которую и полюбил всем сердцем, не смейся только, сам до сих пор не верю в это, и настолько запал я на неё, что всё прошлое своё вычеркнул из памяти своей, и невидимок этих в очередь первую с пророчествами их неладными, собрался жениться даже, у неё папа начальник большой, но я безгранично верил в свою удачу, она меня со времени того разговора в карцере не подводила ни разу, и дело шло к свадьбе, дело-то какое забавное: невидимок выкинул из головы, а то, как они власть мне в руки над жизнью моей дали, не забыл, и теперь ещё думается: а не попала ли Мария на путь мой как раз по их воле, но тогда я лишь одну заботу имел: с тобой не встречаться, а покуда от причин этого нежелания уже память насильно очистил, то стал тебя беспричинно избегать, за то что ты это ты, будто самого дьявола избегал, и это до тех пор, пока не случилось кое-что, и уж позволь подробностей тебе не излагать истории той, они тебя не касаются, и так ты много у меня украл в жизни, но, заметь: и я у тебя не меньше, усмехается Николай, с глазами закрытыми говорить продолжает: в общем, узнал я вследствие этой истории некрасивой, что Марфа, сестрица Марии, сука набожная, с тобой общается, и тут, не поверишь, испугался я так, как никогда прежде не боялся, даже в Чечне, там ведь как: гибель близка и ты её видишь кругом, и ничего кроме, но есть надежда выжить, а тут наоборот всё: гибели не видно, а точно знаешь: выжить шансов не будет, это жутко, отец Георгий, очень жутко, и я сбежал, ото всех сбежал, от Марии своей любимой, от Марфы твоей чёртовой, но покуда любил Марию больше жизни, а тут кусок аппетитный прямо изо рта твоего выхватывают, и, да, прости, любил больше жизни сказал, ан нет, жизнь больше любил, раз сбежал, уехал далеко, но тут меня начали несчастья одолевать, и чем дальше от тебя уходил, тем хуже было, и даже зарок я дал: буду терпеть всё, ведь не умру же я, знал точно, но, тут Николай закашлялся до крови второй раз: уже год я лежу в этой палате с безнадёжно больными, сам безнадёжно умереть не способный, и на моих глазах умерли все, и ещё два раза все умерли, а потому они все, Николай делает жест рукой слабый, и должен он для отца Георгия значить на соседей палатных указание: они все меня боятся и за дьявола почитают, вот они удивились-то твоему визиту, усмехается Николай, или рот у него уже судорогой сводит: когда священник к дьяволу пришёл, но они не ведают того, что я знаю: дьявол-то настоящий ты, а я так, чёрт мелкий, по пути с депешей важной в кабачке загулявший, да, но сегодня они обрадуются, год я здесь, но и жить когда невмоготу, я удачу нет-нет, а пытаю, никто же не будет спать со мной, заразным, будто прокажённый для людей здоровых, ан нет, видел сегодня Оленьку, дежурит она в отделении, ну так я с ней даже маскарад устроил, она в маске была, и я сзади её для безопасности, и тут расхохотался Николай недобро, и двое соседей по палате привстали на кроватях своих: да, они удивятся теперь ещё больше, когда священник от меня уйдёт, а я того, откинусь, замолкает Николай, отец Георгий спрашивает его впервые: почему теперь ко мне обратился, спрашивает отец Георгий, а сам сожаление странное к сестре Ольге испытывает, но и желание странное неуместное телом овладевает; отвечает Николай: по трём причинам или одна на деле, видимо, но для меня их три, первая; у меня гангрена началась, и члена даже своего я больше не ощущаю, Ольга расстроилась даже, и снова усмехается Николай: но я её дурашку понять могу, ребёнок она, почти как и Мария моя, вторая причина в том, что увидел я вчера их снова, они ко мне не обращаются как прежде, их очень много, но уже не ходят они по делам своим, а надо мной нависают в присутствии своём и давят молчанием, я сегодня ночью даже закричал, спать ведь не дают даже, изверги, что вам надо, закричал я, вконец измучившись, и боли адские, но не ответили мне, а лишь сестра ночная, Владилена Михайловна, укол сделала, уснул я, они уже три месяца на наркотиках держат меня и дозы увеличивают, а боли уже и через забытье не исчезают, так, забудусь и всё, Николай глаза открывает: я тебе сказал всё, а что значит это всё, не ведаю, одно знаю: теперь меня отпустят, и надеюсь лишь, что подгадил я им немного своими уклонениями, интересно вот только: ежели я бы как вышел, тебе всё сказал, то умер бы вот так с желанием искренним, как теперь готов умереть, или всё к этому сроку и должно было подойти, не знаю, надеюсь испортил я планы их и твою бабу ты уже небесную не подцепишь. Спрашивает отец Георгий: а третья причина какая; устал я, Николай отвечает, устал и знаешь что, он снова на локте приподнимается и говорит чётко, и даже хитрость прежняя к нему возвращается: очень интересно узнать, что дальше будет, говорит это Николай и глазом подмигнуть даже пытается, но лицо тут уже определённо судорогой сводит ему и падает тогда на подушку, молвит с трудом: можешь идти, мне священник больше не нужен, и поднимется отец Георгий, но слышит вослед себе: погоди, я-то надеялся избегать вас всех как чумы, а тебя особенно, и всех бы стерпел ныне, кроме тебя, но видишь, ты единственным оказался, кто у меня побывал и побывает теперь уже, да, но я тебе вот ещё что скажу: Ольга, она как и все вы, люди, больная, она медсестра, и должна ко мне относится как к работе своей, а личное на стороне усматривать, но извращены все люди здесь, только в такого как я и может влюбиться, и горе многое от того, что не способны на стороне личное искать; зачем ты говоришь мне это, спрашивает отец Георгий, но Николай не отвечает ничего, выходит отец Георгий, и когда к столу сестерскому подходит, говорит Ольге: там у вас раб божий Николай душу отдаёт в руки Господние, а сам разглядывает Ольгу воли собственной супротив, но не тело её смуглеющее, как прежде, через халат белый, а лицо, лицо её красивое: она в маске была, нисколько не поменялось от слов священника, а я сзади её для безопасности, либо Николай надоел уже всем, либо жалеет она его, и знает в души глубине, лучше ему чтоб отошёл он, либо любит так глубоко, не всякому чтобы проходимцу священническому это видно было, я с ней даже маскарад устроил, но не думает об этом уже отец Георгий, он ведь мысль держать ныне не способен, и не желает держать ничего, к тому же торопится он на фотосессию неведомую, покуда задержал его Николай, сверх меры всякой задержал, покидает больницу, сзади суматошное бегание людей в халатах белых оставляя бесполезное.