Михаил Богатов - Имя Твоё

в которой дамы строят глазки мужчине и ненавидят друг друга, голый писатель на даче бегает под летним ливнем, фотограф собирается сделать две тысячи фотографий, собака стремится откусить подол рясы, вода собирается на животе тридцатитрехлетнего сына – и кое-что еще

И ежели говорить теперь, Гомеру подобно, зная с отчётливостью всею: чего сказать именно желательно, и, куда более важно: чего сказать нежелательно, и талант особый иметь в дополнение ко всему, дабы это нежелательное к сказыванию не сказалось само собой для взора постороннего, ежели говорить теперь так, разве что найдём мы к тому описанию, каковым образом отец Георгий покойный ныне, с ума сошёл, и самоубийство совершил над собой, покуда ещё жив был, конечно, ведь известно доподлинно: мёртвые с ума не сходят, и не потому как сошли уже, а потому разве что нет их самих с умом их на земле, а в уме Господнем они, быть может, и схоронены, и живут и с ума сами сходят, и Творца к безумию толкают, но на земле нет их уже, разве что под землёю гниют их тела безумные, и кто через крематорий прошёлся потрохами своими, посмертно пролетать в выси голубой может лишь, родственники, если в урну праха на заключат, заботу проявляя странную, ибо ведь прах хранить это ко праху по отношению суть бесправие проявлять, будто воздух от мира сего спрятать где кто вознамерился, но отец Георгий, помним мы, захоронен под землю во время своё, быть может и не в своё совсем, в случае любом, покуда он не умер, и самоубийство, и безумие его лишь догадки. Да и как, к примеру, камыши вот эти сказать, когда они вот перед тобой шелестят, и тропе ежели последовать, они тебя уже окружили всего, и сверху над головой свои верхушки распушённые сомкнули, и так оно приятно тут, и комаров нет почти, покуда вокруг жара небывалая и трава вся выжжена, камыши эти сохраняют свою зелёность камышиную, но как не её даже, а самих их, камыши эти высказать посреди травы такой чахлой июльской высящиеся небоскрёбами приречными, так гордо вознёсшиеся, и поющие песнь сумрачной прохлады своей посреди безмолвного в прочем полуденного времени, камыши как высказать вас, или так и почиёте несказанно в месте оном, и ладно бы до осени, в коей всё сжелтеет с вами вровень: уже и судьбы не избежать вам трав выжженных прежде, и никто по осени той не будет считать уже: как долго вы зеленились и высились гордо тогда, окружное когда всё посдавалось солнцу, немилосердно фиолетовому по ободу ока своего циклопного, и думать будут все эти, по осени ныне вас не видящие, будто всё жёлтовыгорено завсегда здесь пребывало, и не будут знать они, эти все, как вы равнодушно и героически сдержали свои сроки: зеленели когда надо, и теряли свет свой когда надо вам и природе всей осенненаступившей, и не ранее, и если кто-нибудь бы сохранил в слове вас теперь, так это заходящий в вашу тенистость с головой и усладу в вас обретающий, все эти осенние правду постигли бы от слов его праведных, а коли правда нипочем им, никудышним, то удовольствие от прочтения летнего стояния вашего и шуршания вашего, а коли и до этого дела нет им, то и чёрт с ними вовсе, но нет же: в вас заходящий, он вас не сохранит, и не потому как не ощущает настоятельного взывания вашего к слову его, но бессилен ибо перед вами он полностью в обилии словес собственных, к вам не подходящих, и на следующую за этим летом осень будут все видеть вас жёлтыми, и кто зелени услаждающей вашей не застиг, слабаками сольёт вас в один цвет с травой повсеместной, а затем и зима, а весной вы предательски будете даже долго жёлтыми и чахлыми оставаться посреди уже молодой зелени окружной, столь беспамятно и волнительно к солнцу тянущейся, и не ведающей слабости своей травяной и силы его солнечной, нет, не передать всего этого в слове человечьем ни теперь ни после, но то ведь камыши обычные, живые в героизме их позднелетнем, а то отец Георгий, коего не передать даже по камишиному, тем паче по словесному вряд ли что передать можно вообще, а посему будет бессилием нашим кружить вокруг отца Георгия и наговаривать лишнее всё, кроме того, сказано чему следует быть, покуда не ведаем этого, а вокруг сколько угодно лишнего: этим можно завалиться и заплутать в нём тоже запросто любому, кто как мы, удастся.

И в душу к отцу Георгию не залезть нам и, быть может, нет души никакой у человека вовсе, а коли имеется она, то наверное уже человек от памяти отказавшийся предстать бездушным для людей сторонних должен, знаем-знаем как легко душевным выглядеть, когда хочется, и не обязательно к тому душу иметь ещё, чаще всего обязательно не иметь оной вовсе, но когда отец Георгий согласился дать интервью журналу новому, модному весьма по устремлениям своим на читателей ориентированным особым, то не двигало желание им угодить кому-то: после разговора того в церкви с Марией им вообще его желания не движут никак, коли исповедь нарушил и ангелы Господни тебе о том недвусмысленно способами всяческими через сны собственные и чужие сообщать изволяют, почитай: сам Господь, то как же тут не остановиться перед порывами собственными, не усмотрев в важнейших из них ничтожности преходящей, руки опускаются, как говорят тогда, да, но после церковной исповеди своей перед ликом Богородицы светлейшим, в присутствии свидетельском сестры Марфиной, окончательно уже демонам в душе его обиталище устроившим преподал отец Георгий себя, и воистину в руки Твои препоручаю Тебе дух свой, а кто там разберёт, ежели для своевольничанья сил не осталось вовсе, кто там в душе балагурничает: демоны ли ангелы, и даже демоны если, то как они тут оказаться сумели, воистину, без воли Его ни один волос не, это отец Георгий помнит, но помнит, будто краном как пользоваться на кухне, безрадостно и заученно повторить любому сможет, кто его посреди ночи подымет, но трудно это сделать будет весьма, покуда не спит отец Георгий ночами, и днём тоже не спит, поначалу сон пропал сам, а после прочитал отец Георгий заманчивое приглашение к гибели: мол, если какое-то время совсем не поспать, умирает человек ни с того ни с сего, и не самоубийство, и не убийство, и не смерть уготованная состариванием естественным, хотя каждому естество своё свыше предписано, а снизу регулируется и корректируется постоянно, к тому же отец Георгий выглядеть моложе лет своих стал, и ничего, что сначала пьяный будто говорить начал от бессонницы, затем вник в состояние своё новое, и уже даже нравится оно ему, когда мысли наполовину начинаются, и тут же с другими, такими же подразумеваемыми, вяжутся в узлы невидимые, и так складно выходит, как одежда Христова бесшовная; но с отцом Георгием так в моменты его бессонные нынешние обстоит: он одну мысль даже не способен удержать, он половинки мыслей разных увязывает и состояние они дают опьянения сумбурного, и за раз выглядеть это остроумием, идейностью и глубокомыслием нерешительным может весьма и сразу, ничем не являясь для него, а для остальных являясь очень даже, покуда разговор человеческий всех уравнивает к одному, ведь одна мысль и высказывается в один присест, и большинство через это с глубокомысленными уравнено в разговоре, но отец Георгий стал теперь чрезвычайно любопытным собеседником, в момент тот, когда самому ему сказать нечего, и не хочется вовсе, и что ему остальные, когда душа на поругание демонам отдалась, и спать нельзя, покуда в душу, во сне, ещё и ангелы наведываются, отец Георгий Бога теперь ждёт в гости, и пусть даже явится в обличье смерти от бессонницы Господь, что с того, для остальных всё интереснее стало, отцу Георгию проще и любопытнее даже бредить наяву, хотя прошло то время, когда он сбегал от снов кошмарных и одиночества демонического к пастве своей, нет, теперь всё ровнее свершается, одному уснуть легче свалившись, и надобно вследствие этого среди других находиться и умирать, вот умирать лучше наверное одному, но как рассчитаешь: когда свалишься, и ежели в одиночестве будет то, тело найдут когда и хватятся, кто же знает, а здесь интервью подворачивается, район престижный модный и приход богатый, а церковь даже гламурной назвать можно, ежели уж всё можно окрестить словом этим, то эта церковь Святого Иеронима больше на то годится, нежели Всех Святых, отец Георгий приглашён, и не один он, другие братья тоже, но сегодня его день, будут фотографировать, и попросили выглядеть хорошо, а потому и подмечает отец Георгий в зеркале молодцеватость свою странно с бессонницей нагрянувшую, и глаза свои разглядывает пристально: там, где-то под черепной коробкой, в глубине тёмной зрачков его, сцена демонская с канканом вертится, улыбается отец Георгий, однако не подпадает под страхи людей древних языческих примитивных, будто фотография или изображение какое с человека душу оного похищает, улыбаться не перестаёт отец Георгий, хочется даже чтобы было так: похитили душу твою язычники гламурные, домой принесли и мешок распахнули фотографический, а там, в душе этой, целый сонм чертей, но может быть и не тому улыбается отец Георгий, может быть просто ничему улыбается, откуда нам знать: он в последние дни стал улыбчивее и приветливее, просто очарователен и молодцеват, лучшего времени для фотографирования в журнал глянцевый не было у него ещё, не было и не будет, повторяет отец Георгий вслух, расчёсывая аккуратно расчёской маленькой усы свои седые наполовину и бороду. А вниманием собирается отец Георгий на опыта нового получение тем более, чем менее замечать намеренно желает визит перед тем совершения требующий: друг ему позвонил старый, из жизни прошлой совсем, и сказать можно здесь: из позапрошлой и плесенью безразличия покрытой, и когда-то по недоразумению младенческому принадлежавшей отцу Георгию, тому, кого так называли без слова отец определяющего, а когда стали именовать Георгия, к имени его отца добавляя, радостью сердце переполнялось поначалу, и не подозревал тогда подвоха необратимого отец Георгий в именовании сём, покуда полагал внимание к персоне своей увеличивающимся, и вкупе с уважением ввысь растущим, и вниманием обходя сторону обратную, на которой отдалялся от людей он недостижимо, и говорили-наговаривали они много интимных радостей своих, и мерзостей не меньше ничуть, и более даже, и можно говорить об этом как об уважения проявлении, но уважение это рода особого: таковым врача оделяет больной, гибель свою близкою полагающий, и кому всё равно на кого уповать, и Георгий из мальчика, друзей имеющего, и подруг ещё более с приятственностью имеющего, обращался в отца Георгия, коего уважали более тем, чем менее человека равного себе в нём усматривали: боже, чую одинокость свою вселенскую и вечную, ангелов сонмы хороводно кружащие и верующих упования слёзные сыплются на одинокость Твою как песок и комья земельные на гроба крышку заживо похороненного, и уютно и защищён, но через время определённое и быстрое в вечности Твоей не отличить уже один ком земли, рукой сердобольной брошенный от другой рукой кинутого, и молился тогда отец Георгий в сердце своём образом странным: пусти, говорил, Господи, меня в одинокость Твою силой понимания моего, в пойманности собственной схваченного, и мысль даже не согревала душу уже, что с Господом он одинокость Его разделил, в двуочестве сердечном прибывая, покуда разоблачил в понимании таковом собственном гордыни грех престыдный, и душу христианскую от озлобленности обречённой выводил, не следует читать, будто душа зла христианская, но лишь о зле, душой таковой в миру претерпеваемом тут сказано и более ничего, а те, кто видит больше говоримого, смиренно пусть поучаются скорее, покуда ныне и для души спасения не многое знать надобно, необходимое следует лишь, а оного ни много ни мало, а в раз самый Господом сотворено ушка игольного, верблюдом стать следует и спасаться до того, как во льва верблюд обращаться начнёт своевольно, к тому же лев в Евангелии занят апостолом одним небезызвестным Марком, писавшим остросюжетно для римлян непонимающих и не случайно чудес у него больше в книге, чем в остальных трёх выписано. Но с тех пор как гордыню различил отец Георгий в стремлении своём одиночество божественное разделить, тем самым его уже и нарушив, равно как и отдаление безнадёжное от людей остальных, тяжело ему так стало, грусть такая беспричинная, от какой лучше уж не вспоминать ничего из жизни прежней своей, безотцовской, руки в памяти к нему безнадёжно и беззащитно протягивающей: отец Георгий, и: Георгий отец, и всё тут, будто и было так изначально, ибо не преодолеть прошлого никак, да и как возможно преодоление такое, вдруг к прихожанке подойти красивой, и сообщить о том, как под рясой скрыто тело мужеское, других не хуже и не ущерблённое ничем, кроме червоточины одиночества обречённого, и нежности избыточной, нет, с каждым мигом отец Георгий удалялся всё далече от возможностей вернуться, и не стал отец Георгий помышления о состоянии таком вовсе иметь, откуда возвращаться никуда уже не следовало бы вовсе, и потому не хотелось помышлять о человеке из времён тех, каковым Николай явился неожиданно, ведь от людей избавиться труднее чем приобресть оных, и боль доставляет избавление таковое, но отец Георгий её преодолел вполне, а когда по случаю исключительному встречался с прежними людьми жизни своей, не знал уже говорить о чём с ними, и со стороны их не было поводов общению во всю ширь развернуться достойную и в силу полную, вполсилы или как-то хотя бы, прежние начинали отношение скептическое иметь к священничеству отца Георгия, не верилось им в то как друг их прежний, знакомый хороший, или так себе, вдруг стал наглость иметь в обращении служения к Богу: для них он навсегда оставался прежним Георгием без отцов всяких там, и мотивом единственным находили близость к деньгам и богатству дармовому, коего сана имение гарантировать в умах их заблудших должно, но отец Георгий от Господа отцовство обретя, точнее: в себе сыновство усмотрев, стал человеком иным, а потому не общался с прежними никак, и с Николаем не стал бы, но случай к исключению взывал здесь, покуда Николай в больнице находился в состоянии предсмертном, нет, не говорил он о состоянии своём отцу Георгию по телефону, невесть откуда узнанному, но голоса звука достаточно было отцу Георгию, и бодрости с весёлостью натужной и едва напущенной, а также клиники название услышать, как ясно стало: плохо дело, и следовало зайти к Николаю, не из сочувствия к жизни прежней безотцовской, как раз не пошёл бы ни за что поэтому, а потому зайти следовало, ибо душа страждущая в помощи и утешении последнем нужду возымела, и претерпеть следует иронию неминуемую от Николая, потому как священствует отец Георгий, двойственно всё, и тяжело неимоверно было бы, ежели не ожидалось сделать визит сей эпизодическим на пути к фотосессии неведомой, и завсегда-то люди делают из нежелательного для себя эпизоды, моменты и прерывности всяческие: так с неминуемым легче душу сочетать в союз дружественный, и отец Георгий тут мало от других чем отличался, прежних или грядущих, особенно нынешних. Николай изо всех прежних менее всего был тем, с кем можно было бы встречаться, когда ностальгия нестерпимая душой бы овладеть наглость сумела, Николай человек негодный по меркам мирским, а у отца Георгия сил нет меркам мирским противостояние оказывать волевое, проникает мирское недоверие в душу, бесами охваченную: вор Николай по прозвищу Берёза, отслужил не Богу в Храме, а кому непонятно в Чечне по контракту, а до того и в службе срочной, там же, в тюрьме был, грузчиком был, снова в тюрьме, письмо отец Георгий получал от него года четыре или пять лет назад, в коем говорил Николай: мне на воле делать нечего, в армии и тюрьме проще, кормят и спать укладывают, подраться не дурак он, Николай этот был, исправительные и общественные учреждения не к исправлению воспринимает, но и не к ухудшению впрочем также, а за дом родной и среду обитания, и кто же задаётся вопросом: улучшает его дом свой или наоборот, дом и есть дом, вот и Николай также, но не ответил отец Георгий на письмо это, в конце коего сообщалось: осталось всего четыре года и выйду, а теперь вон, туберкулёз запущенный, и не опасается отец Георгий заразы, менее всего заботу имеет и опасение о хворях телесных, когда душа разложилась почитай уже вполне, и спать хочется, благостно то лишь, как время выпадать умеет: то тянется бесконечно, на мелочи какой стопорясь, то несётся галопом лихим, через ухабы событий привлекательных ли, отталкивающих ли перескакивая, из дороги мало что помнится и внимание на себя обращает отца Георгия, разве что отец Георгий сам внимание на себя нарядом своим праздничным и видом торжественным, в коем слиты отрешённость предельная и весёлость невразумительная беспричинная воедино, и это внимание к нему окружающих отец Георгий лишь и заметил, покуда в больнице не оказался. Поначалу вручили ему маску на лицо, палата опаснобольная, изолирована для посетителей, но лицо из церкви пускают сочувственно, как и журналистов должны пускать всюду, будто отец Георгий пришёл грехи отпускать или репортаж делать пред смертью неминуемой, и кивает сестра молодая с видом понимающим, а отец Георгий про себя отличает, с помощью бесовской груди её твердые под белым халатом, и волосы, скромно под шапочкой белой собранные, и кивает в ответ ей, с видом таким же скорбным, но оттого уже, что не желает Николая видеть, но это-то ладно, более оттого скорбит, что дистанцию узревает моментально непреодолимую во взгляде сестры Ольги, имя на груди справа у неё написано в табличке бликующей от ламп света дневного, на деле не дневного вовсе, а противно белосинего, дистанция говорит отцу Георгию: уважаю вас безмерно, святой отец, дистанция шепчет отцу Георгию: никогда, никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не будем мы сидеть с вами в кафе и лежать под одной простынёй, дистанция скрипит в отце Георгии: и я не желаю об этом говорить, потому как мужчин много иных вокруг, у меня отбоя от них нет, и в ближайшие лет пять ещё не будет, но не каждый из них соглашается служить людям и Богу, и добро, и свет нести в мир, а вы согласны, и я вас уважаю безмерно; и дистанция эта сворачивается в петлю мёртвую, и душит она отца Георгия до того, улыбку что вызывает разве измученную, страшную, и черты лица искажающую механически, но сестра Ольга этого не видит уже, и не потому как лицо отца Георгия в маске, но идёт потому что уже, шуршит рясой отец Георгий в отделении изоляторном, по коридорам пустующим, и выглядит жутко он до смешного: чёрный весь, волосы с проседью разве что, но борода ещё чернится, а вместо лица, темнотой волос обрамлённого, белая простыня безликости, и срывает маску отец Георгий не без решительности содрогания волевого, в палату вступая, бесы ликуют, и снова в пляс пускаются, и спать уже не хочется вовсе в царстве этом болезней и снов, и Николая не хочется, а с Ольгой сестрой хочется свидания одаряющего, и не из-за Ольги этой неведомой, но вследствие невозможности свидания оного на веку своём коротком, ежели по мерке божеской его мерить.