Лайош Мештерхази: Великолепная рыбалка

Знаменательно: эгоизм и себялюбие, по существу, категории общественные в самом узком смысле слова. Я готов был прийти к заключению, что рыжий матрос с его Библией и близнецы с их чаепитием существуют вне общества, а тем самым и вне жизни. Но ведь это результат моих совершенно частных наблюдений. Съемки вел невропатолог, он же диктовал запись всех данных и считает, что поведение пациентов нормальное. Лишь деятельность цыганки он нашел маниакальной. Невропатолог побывал в Санатории и сообщил, что пациенты просят извещать их звонком о начале съемок. Если они этого хотят, то имеют на то право. Мне все равно.

Проф! Сегодня мы с ним публично повиляли друг перед другом хвостом для назидания ближним. Инициативу он взял на себя. Как я уже сказал, Проф заявил, что я человек Ренессанса. Это вытекает из моих методов исследования, или, говоря его словами, из моего «ассоциативного механизма». «Склонность полигистора». Он сам в любом случае предлагает «многоуважаемому коллеге» — то есть мне — обратить внимание, что Ренессанс в широком смысле слова, иначе говоря, период с XIV до XVIII века, имел в Европе чрезвычайное значение с точки зрения познания, которое было, однако, лишь побочным продуктом планомерного и бесплодного исследования. Сами же планомерные изыскания, которые финансировались единственными возможными в ту эпоху меценатами — магнатами, остались безрезультатными. Все созданное в эту эпоху и ставшее впоследствии фундаментом развития в последующие эпохи естественных наук возникло в поисках философского камня, чтобы делать золото магнатам. Всем известно, что этого не добились. Но меценаты нашего времени не настолько невежественны, а можно даже сказать, не настолько доверчивы или либеральны, как это было в эпоху Ренессанса. Мы обязаны найти золото! Наша работа с точки зрения исследования должна быть успешной, и нам безразлично, что даст она с точки зрения познания. Проф доказал, что стоимость исследований непомерно растет, а я — что расход на приобретение познаний альтернативен.

Я сдался. Он же благородно заявил, что всегда питал бесконечное уважение к людям Ренессанса. На это я ответил, что синтез будущего времени, безусловно, найдет в типе Профа прообраз философа и что я сам этого горячо желаю. Казалось, подобным обменом любезностей спор должен был закончиться, но внезапно на пирамиде излияний появился никому не нужный дичок, и дискуссия затянулась. Толстяк тоже пожелал сказать несколько слов о Ренессансе, и одним из этих слов оказалось «гуманизм». Тут уж Проф сел на своего любимого конька.

— То, что мы, уважаемые коллеги, понимаем под гуманизмом, не имеет ничего общего ни с эпохой Ренессанса, ни с этимологическим значением слова. И прежде всего: чтобы гуманизм обозначал философию и мораль, равняющиеся на природу человека, мы должны основательнее знать самого человека. В эпоху Ренессанса понятие «гуманизм» противопоставлялось средневековой философии, центром которой был бог. Макиавелли был гуманист, Борджиа были гуманисты, участники Тридцатилетней войны — герцоги, короли, крестьянские вожди — были гуманистами, а их в XVIII—XIX веках никогда гуманистами не назвали бы. Они первыми употребили слово «гуманизм», противопоставляя его божественному. XVIII—XIX века снова извлекли бога — существо сверхчеловеческое — из–под шляпы гуманизма. Гуманизм стал синонимом таких понятий, как «не убий», «возлюби ближнего своего, как самого себя», им наделили существо в белых одеждах, истекающее елеем благотворительности, хотя никто никогда не доказал, что это существо имеет хоть какое–то отношение к чему–то человеческому. Утверждают, например, что убийство себе подобных — черта не гуманистическая, а между тем во всем живом мире только человек так поступает. Гуманисты хотят, чтоб не было войн. Но ведь войны специфика человечества, его отличительная черта. Войны существуют. В чем же кроется действительное содержание гуманизма? В том, чтобы войны не было или чтобы война стала возможно более совершенной и велась на основе самых современных человеческих познаний?.. Поймите меня правильно, я вовсе не желаю войны! Только я не считаю противоречивыми понятия войны и гуманизма, в некотором смысле они даже аналогичны. Антивоенную философию я назвал бы не гуманизмом, а наивной верой в бога, существовавшей в XVIII—XIX веках. Гуманизм нашего века, взятый в своем настоящем, первичном смысле слова, стремится к тому, чтобы средства войны стали по возможности самыми совершенными, а отсюда недалеко и до вывода, что силы противников имеют право в совершенстве уничтожать друг друга. Для философии и морали это, по-видимому, безразлично. Что же касается истории, то она наука прагматическая и имеет мало общего как с философией, так и с моралью.