Лайош Мештерхази: Крыши Савоны

Меня попросили написать рассказ о любви, без всякой политики. Что ж, пожалуйста:

Красивые девушки в Италии. Я живой свидетель – они были красивые еще до неореализма в итальянском кино. Ни одна красавица итальянка не была моей возлюбленной. Видимо, уже и не будет. Как это ни странно, приходится примириться. А ведь я бывал в Италии и почти нашел там возлюбленную.

Было мне двадцать два года. Я ехал в Париж через Италию. Ехать через Вену, видеть ее нацистской не хотелось. (Тс! Без политики!) За день до отъезда я порвал с невестой, вернее, она порвала со мной. Это был октябрь 1938 года, по радио играли военные марши и уже седлали белую лошадь, на которой Миклош Хорти должен был торжественно въехать в «Верхнюю Венгрию» [1]. Наши противоречия, которые до того вежливо скрывались, разгорелись разом и весьма невежливо, и умные головы в семье невесты объявили нежелательной мою «деструктивную личность». Их вердикт был сообщен мне самой невестой в канун моего отъезда. Она разбила мне сердце.

Правда, на следующий день она провожала меня на Келенфельдском вокзале и даже оказалась способной зареветь. Слезы не только обезобразили ее, но и промочили насквозь блузку моей матери. А я вел себя браво! Ведь, как я уже сказал, сердце мое было разбито, а в этом хаотическом мире я был довольно-таки беспомощным бродягой. Потому и приходилось быть таким бравым перед дальней дорогой – мне было тогда всего лишь двадцать два года.

Над Балатоном от сильного ветра неистово кружились тучи. Струи дождя хлестали по закрытым ставням особняков. От скуки я обошел все пять пульмановских вагонов, которые дирекция Венгерских железных дорог была обязана выставить на эту линию по международному соглашению. Нигде ни души. Только в моем купе – трое. До границы со мной ехало два полицейских агента. В Югославии меня измучила жажда, а динаров не было. Я так обрадовался, увидев первую рекламу «Олио Сассо» [2]. Началось столь милое для меня скитание по Ломбардии. Падуя, Верона, Гарда. В Брешии у меня было несколько знакомых, так что там я даже был сыт. В Милане я забрался на собор, посмотрел галерею Брера, «Тайную вечерю». Последние сто лир я разменял в миланском отделении «Банко ди Рома». Кассир посмотрел на меня с презрением: заходить в столь почтенное учреждение по таким пустякам! Стену за его спиной украшало изречение Муссолини. Стоит привести его тут, ведь в нем скрыта глубокая мудрость истинно государственного мужа: «Плуг пашет землю, но меч ее защищает». Еще остроумнее было другое выражение, вывешенное на стекло кассы: «Употребляйте подлинно итальянское обращение Voi!» Я занимался языкознанием, и, как это ни стыдно, во мне родились тогда весьма непочтительные мысли. Дело в том, что местоимение второго лица множественного числа как вежливое обращение используется во всех романских языках мира от Чили до Румынии, более того – во всех европейских языках. A «Lei», которое Муссолини по непонятным причинам преследовал подобными табличками, известно только в итальянском. Оно-то уж явно итальянское. Я уже почти обозвал Муссолини про себя кретином, но тут вспомнил, что и у нас гостеприимство именуют венгерским и призывают всех стать еще более «венгерскими» венграми как раз те, кто самым венгерским венгром считает немца. (Тс! Тихо! Долой политику!) Высокомерный кассир почтенного учреждения, сидевший под изречениями, охранявшими национальное достоинство, дал мне двадцать пятилировых монет, четыре из которых оказались фальшивыми.

Это был чувствительный урон. Первый же лавочник заметил их, он перепробовал все мое достояние на зуб и на звон. На двух монетах остался след его зубов, а две не звенели. Я тоже попробовал – не звенят. Итак, эти двадцать лир лавочник тут же изъял из обращения, положив в собственный карман. В моем движении он заметил слабую попытку протеста, а потому, как сознательный гражданин своего государства, заорал на меня: «Хотите небось еще кого-нибудь обмануть? Грязный иностранец! Запомните – в фашистской Италии порядок». Я запомнил это и составил ответную речь, употребляя «подлинно итальянское» обращение «Voi». Двадцать лир потеряно, так что в Генуе я смогу пробыть только один день.

В огромном и по тогдашним понятиям современном здании миланского вокзала у меня пропала всякая охота выглядеть браво. Одиночество и бесприютность обрушились на меня с такой силой, с какой они могут обрушиться на человека в столь огромных и считающихся современными вокзалах, если он одинок и бесприютен,.