Лайош Мештерхази - Похмелье

За ним зашли ребята. И элегантный Шимпи, снимающий комнату у Нонаине, и Цайя, прозванный за силу Буйволом. Они пришли к нему из Кишпешта в студенческое общежитие на Крепостной горе. Кого Цайя подхватит под мышки, тому не нужны костыли, и он даже хотел оставить их дома – они и так порядком надоели ему, да и какая в них сейчас надобность, но Шимпи, взявший на себя роль командира, заорал:

– Не брать костыли? Еще чего выдумал! Обязательно возьми их!

В воздухе кружились легкие снежинки, сверкавшие, как белые кристаллики. Мир казался как бы нарисованным тонкими штрихами.

Шимпи все устраивал: на остановках прокладывал дорогу через толпу; просил кондуктора, чтобы тот распорядился освободить место для инвалида войны. На трамвае люди висели даже с левой стороны, а для него нашлось сидячее место.

Они выехали, как только начало смеркаться, считая, что у них в запасе еще много времени. Но когда добрались до места, уже совсем стемнело. При входе в церковь какой-то торговец, жестикулируя, подобно лоточнику в парке, упаковывал в рюкзак свой товар; с вызывающим видом он кричал:

– Никакой продажи не будет, сограждане! Торговля закончена. Завтра во время мессы распродам остальное: и гербы и портретики Кошута, – все, в чем нуждаются патриоты… Баста, конец смене; до комендантского часа нужно добраться домой – я не желаю принудительно белить стены для Кадара!

Он был пьян; казалось, что даже от его речей исходил ромовый перегар. И слова он выговаривал так: Кэ-э-дер, сэ-грэж-дэне, рэ-эспрэдэм…

– А вот и наш герой! – в переднюю вышла Нонаине. Она протянула ребятам руку для поцелуя, а его даже потрепала по щеке. По-матерински. Хотя она была еще совсем молодая женщина. В ее пышных светлых волосах сверкала бриллиантовая заколка. А какая у нее была душистая рука! Трудно было поверить, что у этой женщины уже девятнадцатилетняя дочь… Боже мой! Ребята звали ее просто Труди, а иногда, шутки ради, тетушкой Труди.

За столом его усадили на почетное место. Рядом с Кати. Порой их руки соприкасались, когда тянулись за сандвичем или за вином. Взгляды их при этом встречались: «Прошу прощения». Кати стыдливо краснела, а ее серые глаза подергивались поволокой и блестели.

– Кушайте, молодые люди, кушайте! – весело потчевала гостей Нонаине. – Другого ничего нет. Но зато на кухне еще целая гора бутербродов! – Она бросила быстрый взгляд на сидевшую напротив мать сестер Багоши и шепнула ей: – Ведь надо было рассчитывать на студенческие желудки!

– Как ты сумела? Просто не понимаю, как тебе все это удалось.

А Нонаине, словно открывая большую тайну, доверительно сообщила: консервы. Все это консервы. Заграничные.

– Но какие вкусные!

– Только, к сожалению, быстро приедаются. Все они с каким-то майорановым привкусом. Я хотела даже извиниться, чтобы не судили строго мою старомодную кухню.

– Прошу прощения! – Снова он в одно время с Кати потянулся за вином, и их плечи соприкоснулись.

– Здесь так тесно сидеть! – смущенно промолвила девушка.

– Разве это плохо? – скорее выдохнул, чем прошептал он.

– Нет…

Эти проникновенные глаза, беззаветно преданные, как у молодого пуделя, и поблескивающие, как у маленькой ящерицы, однажды, оттененные синими полумесяцами, казались потухшими. В ночь на двадцать четвертое октября, в клинике. Белые больничные койки, белые стены, белый рассвет и белое забытье после операции. Кати сидела на краю его койки, бледная, в белом халате, а под глазами – дрожащие синие полукружья. Она дала ему кровь; он даже не знает, сколько. Говорили, что вдвое больше, чем обычно брали у доноров Красного Креста…

Нонаине принесла мороженое.

– Вообще говоря, я собиралась сделать пломбир, но сливки… не такие, какими они должны быть.

– Сливки?

– Из молочного порошка. Есть такой сорт – жирный, и если приготовить густой раствор, получаются довольно-таки неплохие сливки… Мы его для этого и используем.

Мороженого съели по две порции, и еще осталось немного. Шимпи, причмокивая, давал понять, что он делает заявку на остаток. Но Нонаине предупредила его:

– Не рассчитывай! Если что-то осталось, то это для нашего героя, это ему!

И все взглянули на него. Девушки опять с тем же беззастенчивым любопытством, как и тогда, когда его представляли им.

Убрали со стола, в гостиной заиграло радио. Цайя помог и ему перейти туда; его усадили в массивное большое кресло, чтобы он мог смотреть на танцующих. Рядом с ним села Кати, но ее наперебой приглашали танцевать. Вставая, она бросала на него умоляющий взгляд: «Что поделаешь, ведь я хозяйка дома…»