Андрей Бинев - Тихий солдат

Маша тихо присела рядом с ним на корточки и стала внимательно разглядывать его лицо – с нездешним румянцем, с мягко проваливавшимся в ровных, прямых складках вокруг крупных крыльев носа ртом, с длинными жесткими черными волосками, торчавшими из обеих ноздрей, с седыми, кустистыми бровями, редкими кривыми усишками и белой, как пух, бородкой, чуть прикрывавшей тонкую, старческую шейку.

Старик приоткрыл сначала один глаз, потом другой. Глаза у него оказались голубыми, яркими не по взрасту, внимательными, без всякого испуга или удивления.

– А я тут грохочу, грохочу… Никто не отпирает! – сказал он низким, густым басом очень просто, будто давно знал Машу.

– А вы Смирницкий?

– Он самый, диакон Георгий Ильич Смирницкий, собственной персоной, прямо с Урала и в столицу. Я ведь тут в последний раз в октябре сорок первого был… Изменилось все! А вы, стало быть, Мария Ильинична? Тезки мы с вами по батюшкам. Хорошо это! Вроде как братик с сестрицей!

Он тихонько рассмеялся, морщинки побежали вокруг его ясных голубых глаз. Маше стало вдруг тепло, усталость сразу схлынула и что-то такое вскипело в ее сердце, чего она и не знала у себя – будто действительно встретила милого старого родственника.

– Надя не смела отпирать… Я не велела… Вы уж простите! Они там с Верочкой вдвоем. Притихли, должно быть!

– Ох-ох-ох! Что делается-то! А вы, я вижу по форме, у них служите?

– Служу. Давно служу, – Маша упрямо посмотрела ему прямо в глаза.

– Ну и служите! Хорошие люди везде требуются. Хорошо, что вы там. А то как же без хорошего человека? – прогудел он и зашевелился.

Старик еще громче и старательней закряхтел и, разминая затекшие ноги, поднялся с чемоданчика. Маша тоже выпрямилась, достала ключ и отперла замок.

В крошечную прихожую испуганно выглянула Надя, и, увидела входящего первым, со своим чемоданчиком, взъерошенного, уже сорвавшего с головы шапку, Смирницкого, обомлела. Георгий Ильич быстро поискал глазами что-то по темным углам, не нашел, но все же старательно перекрестился, и лишь потом с улыбкой посмотрел на готовую уже разреветься Наденьку.

– Ну, что смотришь? – пропел он поставленным баском, с неожиданно задорными нотками в голосе, – Старого диакона впервые видишь, голубка моя? Иди ко мне! Иди сюда, доченька! Дай я тебя обниму! Дай приласкаю! Солнышко ты мое военное! Ух, как соскучился!

Надя, наконец, кинулась к старику и уткнулась головой в грязный, серый воротник его тулупа. Они замерли так, а Маша стояла в неприкрытой двери, не смея побеспокоить их. Ей было и радостно, что эти люди, такие хорошие и такие одинокие, встретились у нее в доме, но и в глубине души она ревновала, что вот сейчас оторвут от нее ту, что была поводом для ее нежности, для ее участия в искалеченной человеческой судьбе. Она сама не отдавала еще себе отчета в том, что Надя ей была не менее нужна, чем она ей, потому что попытка помочь, да еще в тайне от своего начальства, несправедливо обиженному человеку, как будто выстраивало между ней, офицером госбезопасности, и ее жестоким, холодным ведомством невидимый барьер, и тем самым искупало ее невольное участие в общей вакханалии. Но теперь в душу, в полной тишине, вползала пустота. Это было до горечи обидно, будто ее собственная жертва не принималась судьбой. Вновь появился из прошлого близкий Наде человек и нужда в Маше пропала. Какой бы ни была уютной гостиничная комнатка, она всего лишь гостиница, то есть чужой дом, а свой, пусть разбитый, пусть неловкий, нищий, но именно свой – всегда предпочтительней. Вот она, оказывается, и была тем домом на дороге, который даст приют, согреет, но его все равно покинут и забудут. Только в одном случае может остаться память – если он обойдется постояльцу очень дорого. Тогда запомнится хотя бы это, но и не оставит теплых чувств. Но о какой плате здесь вообще может идти речь!

Маша усилием воли погасила в себе те стыдные, на ее взгляд, мысли, выдохнула негромко и легонько толкнула старика в спину:

– Ну, что же вы, так и будете стоять тут, тепло в подъезд выпускать? Вот чудные люди!

Старик суетливо отстранил от себя Надю и обернулся к Маше:

– Простите глупого старика, Мария Ильинична! Ума-то не больше, чем у гуся какого-нибудь!

Потом, срочно скинувший с себя прямо на пол, в углу прихожей, тулуп, Георгий Ильич навис над спящей Верочкой, и легонько цокал и цокал языком, не то восхищенно, не то с удивлением о таком чуде, как новое, трогательное существо, появившиеся от Наденьки и Петеньки, которых он знал и любил, не то от сострадания к ребенку.