Андрей Бинев - Тихий солдат

Маша попыталась побольше выяснить о том далеком месте. Почти в сотне километров от провинциального, татарско-русского Троицка дымил сотней труб Челябинск, куда во время войны в срочном порядке свозились из Центральной России и даже из Москвы военные заводы. Тут, в огромном индустриальном городе, был установлен свой строгий административный порядок, и любой новый человек мог оказаться под пристальным наблюдением. Что же касается Троицка, то хотя и здесь работали заводы, выстроенные еще татарскими и русскими промышленниками в дореволюционные времена, а когда-то даже шумела одна из самых щедрых ярмарок на Шелковом Пути, был все же тихим и безопасным для Нади и Верочки городком. Правда, в сорок первом и в сорок втором сюда же съезжались эвакуированные, которые внесли в распорядок жизни городка свои особые порядки. Прежде за ними присматривали власти, изучали почти каждого – откуда, с кем, надолго ли приехал. Но после окончания войны и отъезда большинства из них внимание ослабло. Кроме того, требовались рабочие руки во всех областях возрождающейся жизни – и в больницах, и в школах, и в торговле, и на заводах.

Все это несколько успокоило Машу и, она, ничего не говоря Наде, попросила Павла найти старика, списаться с ним.

Смирницкий приехал в Москву по вызову Павла уже в конце декабря, под самый Новый Год. Он, в сером несвежем тулупе, в смешном треухе, с маленьким фибровым чемоданчиком, в обрезанных по щиколотку валенках без калош, вдруг забарабанил в Машину дверь, не разглядев ржавого механического звоночка. Маша в это время была еще на службе, а Надя уложила в постель Верочку. Девочка уже к концу ноября начала счастливо щебетать понятными какими-то ей одной и, может быть, еще только Наде, смешными, нелепыми словечками. Перед тем как заснуть, она с наслаждением болтала о чем-то, как будто познавая свой буратиный голосок и подыскивая собственные словечки и забавные звуки для того, чтобы выразить свои трогательные впечатления обо всем, что видела или постигала.

Верочка только-только угомонилась, как дрогнула под кулаком диакона дверь в квартиру.

Маша заранее предостерегала Надю никому, ни в коем случае без нее не отпирать и даже не подавать признаков жизни.

По глубокому убеждению Нади, так решительно греметь в дверь, игнорируя звонок, могли только люди одной профессии – те, кто приходили в любой дом, как в свой собственный, и кого почему-то всегда возмущал и даже бесил засов или замок. Она кинулась к Вере, схватила ее на руки и тут же что-то быстро зашептала на ушко, чтобы ребенок не заплакал, не вскрикнул и тем самым не выдал бы их.

Стук прекратился, потом вновь возобновился, и опять наступила тишина. Надя слышала, как кто-то топтался на лестнице, тихо урчал, точно старый кот.

Маша пришла в этот вечер очень поздно, усталая, хмурая. Опять начали подчищать кадровый состав ведомства и также, как перед войной, стали исчезать и личные дела, и люди, следом за делами. Еще худшее творилось за пределами ведомства, но Машу коснулись лишь их внутренние проблемы. Работы заметно прибавилось. Ее более всего неприятно поражало то, что первыми стали исчезать фронтовики, а их места занимать молодые, бескомпромиссные, и, как ей казалось, совершенно бездушные люди. Но и не было никакого сопротивления со стороны тех, кто уходил в неведомое, о ком потом не поступало никаких сведений. Словно методично вырезалось большое стадо безропотных овец. Маша и себя стала ощущать беззащитной овцой, для которой уже давно было уготовлено общее жертвенное место рядом с тем загоном, где она провела всю свою скучную, канцелярскую жизнь.

С этими тягостными мыслями она устало поднималась по шаткой деревянной лестнице к себе на второй этаж. Со страхом думалось и о Наде с Верой, которые за эти несколько месяцев стали ей близкими людьми. Она подумала, что в жизни, наверное, не бывает пустот – все, что свободно, заполняется тем, чего так жаждет человеческая душа. Вот и ей после смерти мамы, после трудной, беспросветной жизни в темном фарватере Пашиной судьбы, нужно было свое тепло, и даже, по ее характеру, не забота о ней самой, а ее забота о ком-то очень дорогом и хотелось бы, чтобы еще и очень благодарном. Может быть, поэтому она и пригрела Надю с Верочкой? А что будет, когда они всё-таки устроятся где-нибудь? Вспомнят ли они ее?

Она вступила на темную лестничную площадку, скупо освещенную единственной желтой лампочкой под низким потолком и, увидев дремлющего на маленьком фибровом чемоданчике смешного старика, вдруг отчетливо поняла, что с Надей и с Верой пришло время расставаться. Она никак не представляла себе диакона Смирницкого, но этим сонным дедом в тулупе мог быть только он.