Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— Ну и черт с тобой, — выругалась тетя Варя, — не человек ты, а гниль настоящая. Пойдем, Гриша. А вас, подруги, — обратилась она к женщинам, — попрошу зайти к деду Петру, сказать.

Место, где я очутился в снегу, приметил по большой черной глыбе, вывороченной осенью трактором. Отсюда нам надо было идти влево, туда уходил след Серого Фрица. Сейчас, конечно, его уже не было видно.

Метель по-прежнему выла, залепляя лицо снегом.

Заметно похолодало, перехватывало дыхание; на бровях холодной сосулькой застывал снег.

— Не иначе к реке мерин ушел! — прокричала мне тетка Варя. Она шагала впереди, я ковылял сзади.

Мы остались одни, бабы повернули в сторону деревни.

Теперь уже трудно вспомнить эту ночь во всех деталях. Не знаю, сколько времени брели мы, как тетя Варя угадывала направление, но к реке мы вышли. Где-то здесь стояли три скирда сена, уложенные летом. Лошади давно, с начала осени, проторили к ним тропы, объедали их со всех сторон, и скирды торчали на лугу как грибы-мухоморы. Наверное, сюда и подался голодный Серый Фриц. Да вот как найти те скирды?

Силенки совсем покинули меня. Присев прямо на снег, я сбросил валенки. Внутри их намерз от таявшего снега лед. Закоченевшими пальцами я пробовал отодрать льдинки от валенок, но руки меня не слушались.

— Гришка, ты где? — закричала тетя Варя.

От ее крика я встрепенулся, всунул ноги в валенки, попробовал подняться — и не смог.

Вернулась тетя Варя.

— Ты что ж, орел, совсем раскис?

— Тетя Варя, миленькая, дай я немножко на снегу посижу. Ты иди, ищи Серого. Я чуть-чуть посижу и пойду по твоему следу.

— Нет, Гришка, ты это брось. В один момент погибнешь. Задремлешь через минуту — тут тебе и конец. А ну-ка давай руку.

Она схватила мою руку, с силой потянула. Поднявшись, я с трудом сделал шаг, потом второй. Поддерживаемый тетей Варей, я плелся, как больной, шатаясь из стороны в сторону. Но я понимал: если еще раз присяду на снег — больше не встану.

Стог сена возник из темноты неожиданно. Встал большой темной массой поперек нашего пути. С порывом ветра донеслись до нас кашель и хруст снега.

— Кто там?! — истошно закричала тетя Варя.

— Подходи ближе, Варвара, — по голосу я узнал деда Петра.

Какие-то неведомые силы влились в наши ноги, и мы, не сговариваясь, бегом ринулись к скирде. Дед стоял с подветренной стороны, деловито отряхивая ватник от снега. Но самое главное — рядом невозмутимо хрумкал сеном мой злодей Серый Фриц.

— Тетя Варя, мы спасены! — заорал я во все горло. — Понимаешь, спасены…

Дед и тетя Варя, наверное, улыбались — трудно было угадать в темноте.

— А я, как бабы мне сказали, — начал дед, — сразу определил, что мерин на луг удерет, не иначе. Для него это место знакомое. Уморил лошадей Пафнутьич за эти дни, вот Серый и сбросил своего седока, да и на кормежку.

От скирды до деревни было метров триста. Наверное, я бы от радости это расстояние и бегом пробежал, но дед, подняв меня, усадил на лошадь.

По-прежнему бесновалась метель, швыряя в лицо пригоршни обжигающего снега, но на душе у меня было спокойно, только от усталости слипались глаза. Дед с тетей Варей шагали рядом, наверное, о чем-то говорили — до меня долетали обрывки фраз.

Дома, пока дед отводил мерина на конюшню, тетя Варя, раздев меня, натерла тело керосином.

— Верное средство, — сказала она, — теперь не заболеешь.

Уже сквозь дрему слышал я, как вернулся дед, благодарил тетю Варю, величая ее Варварой Сергеевной (дед и отчество ее признательно вспомнил), а потом долго гремел дежой. Дом наполнялся полынной горечью свежемолотой муки.

Уснул я счастливый от того, что этот нелегкий день так хорошо кончился, что завтра у нас с дедом на столе будут лежать пышные караваи.

Давно это было.

Спят вечным сном на заросшем кладбище и мой сварливый дед, и душевная тетя Варя, и неугомонный Илюха… Где-то в Сибири крутит баранку лихой Ленька. Но в памяти моей живы и, наверное, никогда не померкнут те ноябрьские дни сорок седьмого, его поздний хлеб.

Тетка Даша нашла меня в «ремеслухе», припечатала к стене в коридоре. Голос ее, обычно зычный, властный, на этот раз звучит тихо, вкрадчиво, с грустной ноткой:

— Ты, Алешенька, в воскресенье домой не ходи. Подомоседуй у меня. Понимаешь, яблоки осыпаются, того и гляди мороз ударит, а сбыту, — она так и говорит — «сбыту», — никакого, добро гибнет. Собралась на тракторный свезти, а дом на кого оставишь?