Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Я знала, что отец скоро вернется, и я о Мясникове смогу у него спросить, но говорить с живым человеком, что и кому он собирается оставить после своей смерти, не очень удобно, и мое раздражение заячьей историей только росло. Неделей раньше с вопросом о чудесном спасении мы, слава богу, разобрались, хотелось бы, чтобы и тут он мне всё объяснил.

Когда отец возвращается, я говорю: «Понимаю, что ты мясниковский вещий сон и сцену с зайцем выдумал, а потом она так тебе понравилась, что теперь кочует из рукописи в рукопись, – и продолжаю: – вряд ли ты там, с этими людьми, был в лесу; значит, знать, что великого князя Михаила действительно отпустили, не расстреляли как Джонсона, не можешь. Опять же и о зайце, в которого они разряжают обойму за обоймой, всё не могут его положить, тебе тоже узнать было неоткуда».

Отец : «Да, ты права, в лесу я впрямь не был. Тем не менее история подлинная, ничего не выдумано. В сорок пятом году, когда мы с твоим мужем, ища слабину, место, где чуть надавишь – и хрустнет, слово за словом прощупывали мясниковскую исповедь, я вдруг сообразил, что неплохо было бы допросить тех пятерых красноармейцев, которых он послал забрать из гостиницы великого князя Михаила, отвезти его в лес и там расстрелять.

Стал наводить справки. Оказалось, трое работают в НКВД – все начальники, правда, не великого уровня, а один на советской работе – в каком-то райисполкоме опять же на Урале. А вот их старшего, Жужгова, на свете давно нет. В тридцать восьмом году его арестовали и три месяца спустя поставили к стенке. Он был в немалых чинах – глава милиции Уфы.

Я хотел, чтобы Телегин всех четверых вызвал в Москву и вместе со мной с ними поработал, но оказалось, что нужды в этом нет. Что были правы – великого князя действительно отпустили, – мы поняли уже из следственного дела Жужгова. Только оно попало к нам в руки через месяц после расстрела Мясникова. От Москвы до Уфы спецпочта везла его почти два месяца. Остальных четверых, что в зайца палили, мы ни пугать, ни беспокоить не стали.

Жужгова, – продолжал отец, – взяли в тридцать восьмом году, 12 сентября, то есть в самом начале осени. На него многие дали показания, тогда выкосили чуть не всю верхушку башкирской милиции, но с Жужговым подзадержались. Работа с ним была несложная. С одной стороны, он знал правила, а с другой – понимал, что шансов выпутаться из этого дерьма у него немного. Так что в молчанку не играл.

А тут, когда дело уже должны были передавать в ОСО, ему вдруг назначают нового следователя. Тот с ходу – шансов выжить, Жужгов, у тебя кот наплакал, что ты не хуже меня понимаешь, но я постараюсь, может, и нарисуем тебе десятку. Дальше: нас не ты интересуешь, а Мясников, и что ты скажешь, есть где перепроверить, ведь Михаила Романова в лесу ты не один расстреливал, вас пятеро было.

Значит, если без запирательства всё расскажешь, не станешь зря тратить ни свое время, ни мое, жизнь я тебе не гарантирую. Она не от меня зависит, а вот что твердо обещаю: дополнительно при любом раскладе два месяца жизни – хватит для любых апелляций и прошений. Кроме того, в эти два месяца каждый день прогулка, через день ларек, плюс тихая, хорошая камера на четверых. Спи сколько влезет. Я распоряжусь, беспокоить не будут. Расскажешь что-нибудь ценное, не одно – два словечка замолвлю, а там как карта ляжет».

Я : «И вот что Жужгов знал, он сказал, а на жизнь всё же не заработал».

Отец : «Получается, не заработал. Очевидно, уже тогда к Мясникову примеривались, искали подход, но Жужгов ничем не помог. Из его показаний следовало, что Мясников знать не знал, что они вместо Михаила Романова убили обыкновенного зайца, что сами такое учудили, даже не сами, их подбил старший – Жужгов. Тогда дел было выше крыши, военных брали пачками, в общем, с Мясниковым решили не торопиться, не пороть горячку. Он ведь и раньше солировать хотел, а в тридцать восьмом году время для этого еще не приспело. Может, я пару деталей и добавил, – заключил отец, – все не без греха, а прочее один в один»”.

“Пока, – продолжала Электра, – он мне про Жужгова объяснял, я смягчилась; уж раз не выдумано, то и ладно, роман его, пусть начинает как хочет, а с матерью – где ее доля, где моя, мы постепенно разберемся. Осталось последнее – глупость, обыкновенная бабья глупость, а помню, что, переписывая кусок про зайца, я обревелась, очень мне его было жалко. Не когда он в силе был, как нечего делать через столетние ели перепрыгивал – сильных чего жалеть, им и так всё легко дается, а когда они уже его убили, и он, рваненький, жалкий, лежит на траве и Жужгов его штыком цепляет, волочит к Михаилу.