Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И вот я вполне мирно спрашиваю отца: а в лес-то он почему не убежал, скакал и скакал в этих кругах света, рисовался, прямо подставлялся под пулю, разве он не хотел жить? Ведь, говорю, никто не мешал ему убежать; ты пишешь, что поначалу у них и в мыслях не было его убивать, хотели пугнуть да и только. А он до последнего издевался, глумился над ними, ясно, что они голову потеряли, даже про Михаила забыли, палили и палили в зайчишку.

Отец : «Как ты не понимаешь? Так, кто этот заяц? Мелкая, лесная зверушка – и не больше. Может, прямо сегодня его лиса или волк схарчат, и всё – нет его и никогда не было. А кто Михаил Романов, почему за ним Мясников охотится, почему его убить считает делом жизни, книгу, как убивал, пишет? Да потому, что великий князь Михаил Романов – будущий помазанник Божий, царь избранного народа. И вот здесь, на лесной поляне, нам, можно сказать, всенародно объявляют, что в качестве искупительной жертвы за Михаила Романова Он, Господь, готов довольствоваться мелкой вислоухой тварью.

То есть, для Бога смешная зверушка и Михаил Романов – самая настоящая ровня, и вот наш заяц, вознесенный Господом куда выше, чем он недавно прыгал, спасая Михаила Романова, не просто добровольно, а ликуя восходит на алтарь. Соглашается быть принесенным в жертву Всевышнему.

Такое, – продолжал отец, – в истории случалось дважды, и всякий раз ничего важнее этого на свете не было. Первый раз, когда Авраам уже решился принести в жертву Богу своего первенца Исаака. Тогда, убедившись, что вера в нем крепка, Господь сам усмотрел овна, запутавшегося в кустах рогами, он и был возложен на камни. Аврааму же подтвердил обетование породить от него народ, многочисленный, как звёзды на небе или морской песок. И второй раз, когда братья Иосифа, приревновав старшего сына Рахили, уже изготовились перерезать ему горло, но, слава богу, Иуда их удержал. Дело, как известно, кончилось тем, что Иосифа столкнули в заброшенный колодец, а его цветные одежды измазали в крови козленка и отнесли старому Иакову.

В общем, всё копейка в копейку, как с Жужговым, когда он легонько ткнул Михаила Романова штыком под зад, чтобы, значит, шел куда пожелает и благодарил Бога, что дешево отделался, а его перепачканный – на этот раз заячьей кровью – великокняжеский мундир повез Мясникову. Что было бы с народом, который Господь избрал без Иосифа, – закончил отец, – не знает никто; наверное, просто бы сгинул, как и многие другие народы. В любом случае никакого “Исхода” из Египта не было бы», – закончил отец.

В общем, и с чудесным спасением, и с Жужговым вроде разобрались. Но я не думала униматься, наоборот, с каждым зарайским привозом входила в больший раж. Следующее, к чему прицепилась, – к отцову монашеству, тем паче что пришлось переписывать сцену их с Лидией уфалейского венчания, а потом парадного обеда, да еще в двух вариантах: сначала краткий, затем новый полный, второй – почти на два печатных листа.

Прежде в Воркуте меня такие вопросы мало занимали: что можно монахам, а что нельзя, я толком и не знала; а тут, через двадцать лет, я про уфалейское венчание читала уже другими глазами. И мое раздражение против отца росло и росло”.

Я : “Значит, раздражение против отца, а не против матери?”

Электра : “Нет, не против матери, по правде, я быстро на ее счет успокоилась. Ее – не ее, какая разница, так и так всё мне отойдет. В общем, мать была ни при чем, нелады именно с отцом. С каждым куском, что привозился из Зарайска, роман меньше и меньше мне нравился. Да и потом я привыкла, что отец приезжает в Москву один-два раза в месяц, не чаще, а тут, очевидно, он с чем-то важным для себя определился, и дело пошло – новые куски клались мне на стол почти каждую неделю. И по объему точь-в-точь его доносы воркутинскому оперу.

Ну и я стала уставать, и еще мне было обидно: я помнила эти его сидения на моей кровати, фонарь за окном качается, скрипит на ветру, будто деревенская калитка, на меня свет падает, а на отца нет. Он глубже привалился к стене, и вот оттуда, из темноты, рассказывает про себя и про Лидию.

Понимаете, Глебушка, – снова вспомнив обиду, повторила она, – я ведь говорила, что привыкла знать, что это мое и только мое, что мать, например, про Лидию, наверное, даже не слышала, объясняла себе, что так отец платит за то, что на следующей неделе я стану переписывать его новый донос, то есть он мою работу как бы вперед оплачивает. А тут вижу, дело идет к тому, что моя Воркута будет для всех и для каждого.