Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Значит, расклад следующий: двое представляют государство, которое есть наместник Бога на земле, двое других подозреваются в том, что они грешники, бунтовщики и в угоду сатане пытаются обрушить Божественную иерархию.

Так, разница между двумя растянутыми на дыбе по внешности невелика. Мучения обоих непереносимы, если кто и выживет, до конца дней останется калекой. По этой причине, – писал Жестовский, – современный чистоплюй примется доказывать, что в данной сцене нет ни морали, ни нравственности, только бессмысленное насилие государства над личностью. Государства, одуревшего от своего всевластия и своей безнаказанности. Но он неправ.

Между подозреваемыми, что растянуты на двух соседних дыбах, нет ничего общего. Потому что к одной веревками крепко-накрепко принайтован праведник, само исстрадавшееся добро – говорящий правду, а к другой – упорствующий во лжи и клевещущий на невинного грешник, в котором лишь отчаянный страх предстать перед Высшим Судьей. Палача нет. Есть только добро и зло. Как везде и всегда в нашем мире, зло, грех пытает, испытует добро, а добро, хоть и вконец обессилев, но уповая на Господа, верит, что устоит. На лицах и телах обоих смертный пот, пот усталости, пот нечеловеческих, невыносимых мук, оба вот-вот переступят черту, которая отделяет земной мир от мира иного, то есть перед нами финальная схватка добра и зла, Христа и антихриста. Еще один акт Страшного Суда.

В нашем мире кажущееся сходство Спасителя и врага рода человеческого смущало многих. Искусство последнего, легкость, мастерство, с каким он подражал Сыну Божию, раз за разом вводило нас в грех и соблазн. Но едва за этими двумя захлопнется крышка гроба, всё встанет на свои места. Потому что один – невинно убиенный; сто́ит его святой душе, ему, мученику и страстотерпцу, переступить порог, как ангелы небесные подхватят его на руки, разгладят искаженное болью тело, божественной росой смоют с его лица слезы, все следы убийственных пыток, а потом, одев в белые одежды, вознесут к престолу Господню; а другой на веки вечные и на вечные же страдания будет низвергнут в самые глубины адской бездны.

Теперь главный персонаж разворачивающегося действа. Следует повторить, – писал Жестовский, – что язык московского приказного делопроизводства есть язык государства, наместника Бога на земле. Государства, которое специально поставлено, чтобы народ окончательно не распоясался. В нем всякое слово так отобрано, так друг за другом стоит, чтобы держать в узде наш грех и наше своеволие.

Дознаватель – государев служилый человек; он это ценит в себе, уважает, и слова у него тоже служилые. Они не просто дисциплинированы, а по-настоящему вышколены, по команде немедля встают на свое место, зная маневр, ни на йоту не выламываются из порядка и строя. И вот этот служилый человек, пойти против которого они и помыслить не смеют, вдруг их предает. Будто все равны и разницы нет, мешает привычный, родной им приказной язык с языком, в котором каждое слово их личный враг.

Конечно, поначалу протоколист пытается сам себя обмануть, бочком-бочком и с расшаркиваниями как- нибудь обогнуть, сгладить свару. Наверное, и ему боязно выводить пером на бумаге все эти поносные речи, непотребства и оскорбления, эти неслыханные богохульства и безобразную похабень, страшные хулы на помазанника Божия, святую Церковь, самого Иисуса Христа.

Понять его страхи нетрудно, но ясно, что дознаватель не волен. Каждое блядское слово обязано быть записано, чтобы никто не мог сказать, что на него возвели напраслину, что его обнесли, оклеветали. Нужны верные свидетельства преступления, без них правосудие невозможно. И для того чтобы сохранить, на веки вечные запротоколировать правду, нет ничего лучше бумаги, ведь известно, что написанное пером не вырубишь и топором.

То есть несвобода дознавателя понятна, и, когда надежды на него не остается, приказной язык сам встает против врага. Зная, что правда за ним, он объявляет этой бесстыжей мрази, что в нем, в языке протокола, что ни слово – солдат, у которого ружье с примкнутым штыком, а они – преступники, коих надлежит отконвоировать к месту казни. Таков приказ, и они его выполнят.

В результате, – писал Жестовский, – имеем настоящую гремучую смесь. Нет сомнения, что здесь, прямо перед нами, на страницах протокола нарождается язык с огромным революционным потенциалом, – продолжал он, – язык, в котором есть безграничная классовая ненависть, и она способна спалить старый мир, разрушить его и уничтожить. Потому что пусть приказные слова – солдаты, и они отлично вооружены, – похабени нечего терять. И она видит, что если скопом, всей стаей набросится на приказные слова, возьмет их числом – те и не выстрелят ни разу, а их уже разорвут на куски.