Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Они не просто затесались в народ – это еще можно было бы простить, – но сначала они искусно нас тормозят, отворачивают от Святой Земли, а потом, сковырнув нового Моисея (Ленина), устанавливают над народом полную власть. То есть мир делается даже хуже, чем до жертвенного подвига Смердякова (Мясникова). Он настолько безнадежен, настолько плох, что Христос, осознав, что спасать здесь больше некого, уходит.

Герои отцовского романа по-разному отвечают, почему такое оказалось возможно. Кто-то, не вдаваясь в подробности, недобро бросает, что сатана получил власть попущением Спасителя. Другой верит, что Христос однажды вернется, третий ему возражает, говорит, что те реки крови, которые мы лили и льем, смыли с нас последние следы Божественной благодати. Что Спаситель просто испугался той легкости, с которой мы творим зло.

Подобный взгляд разделял не один отец. Какую советскую газету тех лет ни возьми, везде сотни имен вредителей. И среди них не только Карамазовы, случаются и другие фамилии. Скопом они вредят, гадят исподтишка, подличают. В общем, мешают нам идти в светлое будущее. И всё же в каждой из статей – тут коренное отличие от православных пораженцев – бездна оптимизма, веры, что не сегодня-завтра мы с ними разберемся. Они исторически обречены, в сущности, бессильны. В худшем случае лишь замедлят наш путь в коммунизм”.

1 февраля 1983 г.

Судя по записям в моем дневнике, разговоров с Электрой о романе ее отца был не один десяток. Мы, как обычно, сидим в ординаторской. Поздний вечер, везде тихо. На столе чай и варенье из черной смородины. Отец Игнатий в сезон – июль – август, – навещая ее, каждый раз приносит пару больших банок этой ягоды. Галина Николаевна знала, что смородина не куплена на базаре, она с дачного участка в Перловке, вдобавок собственноручно собрана матушкой отца Игнатия Катериной – и то, и то Электра очень ценила.

Чаевничая, мы говорим о всякой всячине, сплетничаем о ее соседях и об общих знакомых, но так получается, что рано или поздно разговор сам собой сворачивает на “Агамемнона”. Иногда начинает Галина Николаевна, тема эта по-прежнему ее не оставляет, в другой раз что-то спрашиваю я, в итоге получаются долгие, подробные беседы. Когда Галина Николаевна прощается и уходит к себе в комнату – чуть не середина ночи.

Она уйдет, а я по свежим следам сажусь записывать, что услышал. Не только суть – на полях оставляю комментарии: как она говорила, чего боялась и каких тем избегала, а о чем, наоборот, рассказывала с воодушевлением. Часто одно и другое менялось прямо по ходу разговора.

Поначалу Галина Николаевна пыталась меня убедить, что роман до такой степени не ее, ее не касается, что, в сущности, она ничего о нем и не знает. Читать она его не читала, даже в руках не держала, когда он писался, жила с мужем на Колыме. Поселок для вольнонаемных, рядом маленький концентрационный лагерь, в котором муж начальствует. С Большой земли к ним если что и доходит, то не скоро. К слову, что отца снова арестовали и посадили, дали ему десять лет, она узнала лишь через три месяца. А что он сел не один, потянул за собой почти девять десятков других несчастных, – еще позднее. Всё было настолько страшно, говорит мне Галина Николаевна, что знать что-нибудь еще об этой истории у нее не было никакого желания.

Другое дело второй роман отца – она пытается сменить тему, – он хоть и не был окончен, писался на ее глазах. Больше того, при деятельном ее участии. О втором романе она знает всё и сможет ответить на любые мои вопросы. Но, похоже, для разговора о втором романе время еще не приспело, потому что мы снова возвращаемся к “Агамемнону”. И вот шаг за шагом делается очевиднее, что, хотя Галина Николаевна и вправду никогда не держала его в руках, она стольких разных людей, начиная со своего мужа Сергея Телегина, о романе расспрашивала – боялась этих разговоров как огня и всё равно спрашивала, – что у нее уже к началу пятидесятых годов было о нем внятное представление. А потом, в пятьдесят восьмом, она вернулась в Москву, и то, чего пока не знала, стало возможно восполнить из первоисточника.

Отец не скрывал, что Галиному любопытству не рад, но отвечал, и лакуны продолжали затягиваться. Как всё было написано, как звучало, конечно, сейчас не скажешь, говорила Галина Николаевна, ведь не уцелело ни одного экземпляра, даже чернового. В общем, “Агамемнона” будто и не было, только десятки ни за что погубленных душ.

Но если о фактуре письма – достаточно ли в нем воздуха, хорошо ли словам, которые стоят рядом друг с другом, или они мучаются, тяготятся соседством – Галине Николаевне узнать было неоткуда, то другое: судьбы, всякого рода мысли тех, кем отец населил роман, – с этим проблем было меньше. Конечно, одно без другого не живет, но слышавшие чтение Жестовского отзывались о его продолжении “Карамазовых” едва ли не восторженно.