Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— А как сунулись в карман, — продолжал млеющий от радости Брюкомойников, — как обнаружили ваши, ребе Тюхин, еврейские корочки — силы небесные — с визой израильской — ну тут уж — форменная ханука, именины сердца! Мы тогда такой «семь-на-сорок», такую «хавунагилу» напару сбацаем!.. Эх!..

— Так ведь паспорт-то один был, — удивился Тюхин.

— Вот то-то и оно, что документик один, а счастья — два получилось! Мы, Витохес Герцлович, на морского кинули. Пальтишко досталось мне, паспорточек — моему братцу. Эх, поди, лежит сейчас на Мертвом море, принимает солнечные ванны!

«Знал бы ты, мудила, где он лежит!..» — поежился Тюхин, но виду не подал, промолчал, ожидая, пока Брюкомойников разливал по новой.

— А ваше-то счастье в чем? — спросил он, чокнувшись.

— А вот по этому поводу — второй тост, пане добродию! Давайте выпьем за нашего общего друга — дорогого товарища Афедронова, за его патриотическую душу, за его могучий удар! Узнавши, что мой братец свалил в Израиль, он так врезал мне промеж глаз, что я, херре Тюхин, там же, на Литейном, и ослеп, по каковому поводу и был удостоен персональных черных очков индивидуального подбора!.. Знаете, экселенс, какая у меня теперь должность?.. Слепец-поводырь! А посему — третий мой тост: за нашу с вами долгую и счастливую дорогу, ваше превосходительство, за светлый и широкий путь!

— Куда? — отдирая от задницы ледышку, поинтересовался циник Тюхин.

— Куда глаза глядят! — торжественно провозгласил собутыльник, глаза которого глядели точнехонько в небо.

Тюхина как обожгло: вот, вот оно! За грудиной когтисто сжало, да так, что от боли он чуть не задохнулся, но вытерпел, не выдал себя, даже попытался улыбнуться, правда, улыбка получилась горькой, еще горше, чем здешний снег.

Они выпили и пошли через поле — слепец-поводырь впереди, держащийся за хлястик собственного пальто В. Г. Тюхин — сзади.

Догорал закат. Снег был рыхлый, ноябрьский. Брюкомойников, торкая палкой, о чем-то говорил, то и дело проваливаясь и всхохатывая, но Тюхин уже не слышал его, он думал о своем. «Неужто оживаю, — думал он, — а может… а может я и не умирал вовсе?..»

Вышли на дорогу. Брюкомойников обтопался. Надев очки, он оглядел захмелевшего спутника и всплеснул руками:

— Да где ж вы тапок-то завязили, милорд?!

Правого тапка на ноге у Тюхина действительно не было.

— Э-э, да чего там, — вяло отмахнулся он, — чего там, когда самой ноги, Брюкомойников, нету. Ее нету, а она — болит…

Спутник всполошился:

— Да что ж вы такое говорите?! Ведь до Сосновой Поляны — топать и топать!.. — И побежал, побежал по следам, шуруя бамбуковой палкой, чуткий, почти уже родной.

Вспыхнуло! Ударило по обоим ушам сразу, взметнув ошметья!..

Когда Тюхин приблизился, снег в дымящейся воронке еще шипел. Тюхин, на котором лица не было, поднял тлеющий лоскуток серой, в рубчик материи и, глядя на него невидящими глазами, прошептал:

— А вот теперь уже точно — финита, дамы и господа!..

Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через пятно радиации в 500 кюри! Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился. Это просто счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался. Господи, спаси и помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился! И все скрипел зубами, шептал: «Нуга усе это!». И лют был взором, и жестоковыен!..

А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша, повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как покойный Щипачев: «Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным преодолением!..».

Чего? Линии фронта?.. жизни?..

В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как пьяная, с разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой черт пеплом. Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемигивались сияющими глазами, пересвистывались азбукой Морзе.

Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда несли ноги, а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только не к этой, как вы, должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народному Герою товарищу Сундукову: так, мол, и так — рядовой Мы за получением заслуженного наказания прибыл и с глубоким прискорбием докладывает…

Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!

Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже рескриптец Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей милостью жаловала героическому старшине, «заступнику Нашему и Наших подданных» — титул Великого Князя. «Ну вот и здесь опоздал, — горестно констатировал изучивший бумаженцию Тюхин, — хотя, оно конечно, — два Великих Князя в одной литературе — уже перебор, но то, что и тут дал маху — обидно!.. Так что — спите спокойно, Ваше Сиятельство, ни К. К., ни И. С. — Вам не соперники!..»