Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Ушибаешься! — нахмурился товарищ С. и, сунув руку за пазуху, вытащил что-то ярко светящееся, с электрическую лампочку величиной.

Нет, все-таки не зря где-то в глубине души я всю жизнь уважал его. Товарищ старшина Сундуков походил теперь на Данко. И я устыдился горячности своей и, переживая, переломил очки надвое.

— Хвантом усе эта! — сказал товарищ старшина. — Нэ жизнь, а цырк-шапыто, а умэсто Буга у ных — Эмыль Кыо!

— Мадула у них вместо Бога! — прошептал я и товарищ старшина, услышав это имя, скрежетнул челябинскими челюстями, которыми однажды на учениях он на моих глазах перекусил танковый трос.

Прикурив от сердца, товарищ старшина бережно вставил его обратно в грудь и, хмуря брови, сказал:

— Усе тут ыллузия — и дума, и вулыцы… И нэбо… И жысь!..

— А смерть, смерть — тоже иллюзия? — дрогнувшим голосом вопросил я.

— У самуе яблучко!

— Постойте, постойте!.. А Даздраперма Венедиктовна, а ее приказ доставить меня, Тюхина, в Штаб?..

— А прыказ, рядувуй Мы, ун и в грубу — прыказ, а Даздрасперма Вэнэдыктовна Пэрвая — нэпусрэдствэнная муя начальныца!.. Еще вупрусы есть?.. Тугда прыгутувься, я сэйчас утключу гравытационную защыту, а ты прыгать будешь!.. Да нэ на вулыцю, а ку мнэ!

И тут Иона Варфоломеевич Сундуков чикнул какой-то штучкой на своем, напоминавшем трибуну партсобрания, пульте управления Кораблем (пуК), трасформаторное гудение оборвалось, рдяное облачко, окружавшее летающий аппарат исчезло. «Ну же, чего рут руззявил!» — махнул рукой товарищ старшина и я, Тюхин, прыгнул.

Ничего такого сверхъестественного не произошло. Я, правда, малость поскользнулся, ударился злосчастной своей левой коленкой о ребристый металл корпуса, но тут же встал, одернул пижаму.

— Кутурый час? — спросил тот, кого я, придурок, чуть не принял за Сталина.

Я вытащил роковые часы и отщелкнул золотую крышечку с гравировкой.

Вот эта секундная пауза — он, задумавшись о чем-то, спросил, я глянул на циферблат и уже открыл было рот, но вздрогнул — это как это? — зажмурился, встряхнув головой, снова посмотрел, более того, даже пересчитал на всякий случай цифры на циферблате, и когда подтвердилось, а подтвердился тот странный факт, что часовых делений на часах было не дв

Всего переломанного, меня подобрала вездесущая хлопотунья Перепетуя. Очнувшись, я обнаружил себя в котельной, на куче ветоши. Подмигивала коптилка. На бетонном полу валялись пустые бутылки из-под фиксажа.

Перепетуюшка при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и старой. С последней нашей встречи на трассе факельного забега она заметно вымолодилась, обзавелась зубами и даже, в некотором смысле, похорошела. Заметив, что я пришел в себя, спасительница моя облегченно вздохнула:

— Очухалси, сокол сталинский! Ну, слава Развратной Засыпательности! Гипосульфитику хошь?..

Вздрогнув, я впал в тревожную задумчивость.

Что и говорить, положеньице было аховое! Сочетаться морганатическим браком с заминированной дурой Даздрапермой я не желал. Даже сама мысль об этом мне, вернувшемуся из Задверья убежденным марксэнистом, казалась кощунственной. Уж на этот-то раз поступаться принципами я не собирался.

Что сотворили бы со мной, попадись я в их лапы, Мандула с Кузявкиным — об этом и подумать было страшно!..

Про старшину Сундукова, героически погибшего товарища, доверие которого я так преступно не оправдал, я старался даже не вспоминать.

Куда ни кинь — всюду светила «вышка».

Очами души увидел я изувеченный купол архитектурного шедевра и застонал. Отзывчивая Перепетуя склонилась надо мной. На левой ноздре у нее была волосатая бородавка. Вместо глаз пивные пробки. Нетерпеливая рука мышью забегала по моему израненному телу.

— Ты мне лучше пяточки почеши! — добрея, сказал я.

— А ты мне спинку! — жарко дохнула она.

Так мы с ней — душа в душу — и перекантовались всю зиму.

Обуревали мысли. Когда Перепетуя уходила и по котельной, наглея, шастали непонятно откуда взявшиеся в Тартаристане крысы, я, сидя у каганца, думал.

Во-первых — эта лишняя, тринадцатая циферка на часах. Она ведь появилась после вторичной телепортации из «фазенды». Что сие значило и чем было чревато для меня, особенно в том свете, что часы остановились на без тринадцати тринадцать — об этом я не имел ни малейшего понятия.

Второй странностью была чудесная метаморфоза, случившаяся с моим краснокожим аусвайсом. Каким-то волшебным образом из него исчезли все поддельные записи. Да не просто выцвели или там испарились, а скрупулезнейшим образом поменялись на прежние, подлинные. Я листал фантастический документ гражданина несуществующего уже государства — некоего М., Виктора Григорьевича, умудрившегося родиться 20-го октября 1942 года, то бишь в самый разгар Сталинградской битвы, — я изучал странички, как чужую валюту — наощупь и напросвет, и душа моя пела, а внутренний голос нашептывал: «Таки — да: скоро уже!.. И причем — самым непредсказуемым, как и должно быть у нас, у русских, способом… Обязательно, всенепременно, несмотря ни на что и вопреки всяческой логике!.. Слышишь, Витюша?».