Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. «Вот, вот оно!» — пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца, ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые…

— Вот! Вот оно! — выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую.

— Кажется, крыса, — сказал Тюхин растерянно.

— Хуже! — простонал крепко зашибшийся Зоркий. — это кот мой… черный… названный в честь… э… Кузявкина — Кузей… К чему бы?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой Советской мальчик сел на «пятерку» и доехал до кольца. Остановка называлась таинственно — «перевоз Смольного». Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные «бинокликом», мальчик вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени…

— Америка! — прошептал невозможный Ричард Иванович.

Тюхин вздохнул.

Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами, плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет, а на носу ее было написано белилами: «Надежда».

Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь — ржавая, на замке, таком, Господи, хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует…

Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.

Большая белая чайка по имени К. К., сделав круг, снова нырнула в хлор-пикриновую завесу. Смертоносный туман был густ, почти непрогляден, и лишь ориентируясь на одиноко стоящее у забора спецлечебницы № 1 дерево, она снова отыскала по меньшей мере странную парочку. Первый же вираж убедил ее, что никакой ошибки не было. Пронесясь над самыми головами копошившихся у лодки химероидов, чайка по имени К. К. торжествующе воскликнула: «Они!.. Они!..».

Левый, в нижнем белье и в соломенной шляпе, в той, в прошлой его милицейской жизни звался Ричардом Зорким и был до такой степени засекречен, что сама товарищ лейтенант Шизая И. М. терялась в догадках. Ходили слухи, что имел он чин чуть ли не белобилетника, а стало быть — невоеннообязанного, чего попросту быть не могло, а если все-таки имело место, то разве что в единичном, из ряда вон выходящем случае.

Вторым был некто Тюхин — типчик морально и творчески несостоятельный, политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный момент он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по замку привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецензурными, понимаешь, выражениями, говоря конкретней — матом.

Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника запаса К. К. Всуева бдительно следила за происходящим.

Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину:

— Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тюкать, тюха вы этакий!.. Вот руки-то — крюки! Ну что, не поддается? Ну, знаете, голубь, вам бы не лодки… м-ме… воровать, а… Молчу, молчу!.. А между тем, Тюхин, слышите — поднимается ветерок!.. Что?! И вы спрашиваете: ну и что?! Господи, с кем я связался — это же государственная граница, Тюхин! Развеется туман и первый же Карацупа из трехлинеечки — кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!..

— Туда нам, выродкам, и дорога!..

— Экий вы, право! А еще… а еще… космополит называется!..

Проклятый замочек — хоть ты тресни — не поддавался. Тюхин уже вконец употел, куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта невесть откуда взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозжечок хирургически острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как у допившегося до безумия бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал тогда, в сортире, взяв Тюхина за грудки: «Еще на коленях приползешь! Сапоги, понимаешь, целовать будешь!..»

— Как же — разбежался и нога в говне! — пробормотал незадачливый похититель портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лопнуло. Тюхин вынул из кармана именной «браунинг» Зловредия Падловича и передернул затвор.