Владимир Караев - Частный доктор

Двери закрылись, унося напарников в толпе пассажиров дальше и дальше от застывшего на светофоре БМВ с работающим мотором, к которому уже слетались в сполохах красно-синего света непременные спутники городского преступления — полиция, скорая помощь, в окружении возбужденных зевак с горящими от радостного предвкушения глазами — убийство, настоящее убийство!

— Быстрее, быстрее, мать твою! — торопил Лазари, вытягивая ничего не соображающего Лешу из машины. — Давай, ну же!

«Сейчас взорвется!» — сообразил Леша и ловко выскочил из бэхи. Легкость во всем теле, ничего не болит! А что это было? Что с ним случилось?

В мозгу тотчас всплыла картинка: мотоцикл рядом с ним, вытянутая к нему рука седока (бутылка, что ли, у него в руке?), стекло, превратившееся в молочное крошево, удар в грудь, удар в голову Леша бросил взгляд на машину и застыл с раскрытым ртом.

Между ним и БМВ возникла стремительно растущая, пока еще прозрачная стена. Она на глазах становилась толще, и прозрачность ее терялась на глазах, сменяясь темно-синей дымкой, — так день рождает южную ночь. Дымка эта поглощала все звуки — вокруг машины замело цветной бесшумной круговертью. — Лазари, что происходит? — Романов оторопело посмотрел на Серого. Тот молчал, смотрел в сторону.

В наступившей тишине проявилось нежное журчание. С таким обычно проливается на песок тонкой струйкой вода.

Леша перевел взгляд — на левом боку полотно белой рубашки вошло в тело жженой дырой с обугленными краями. Изнутри к ране подступала и выплескивалась на песок его кровь. И исчезала в песке бесследно.

Лешу удивило его полное безразличие к ране — своей ране. Ране явно тяжелой, если не смертельной. И кровотечение его не волновало — течет себе, и пусть течет… «Потом разберемся», — мелькнула мысль. Когда — потом? Леша не знал, и думать, когда наступит это потом, ему не хотелось. Страшно не хотелось. Страшно. Ладно, рана, кровь, весь этот бардак — с чего все началось? Хотя и это не главное. А что для него сейчас главное? А вот что: откуда здесь взялся это хренов песок? В центре дорогого района Тель-Авива? Где дорожное полотно, асфальт?

Дорожного полотна больше не было. Стояли они на белом, чистейшем песке. Дюны, небо, выгоревшее и оттого бледно-голубое. Яркий свет без солнца. Песок струился под ногами, беззвучно и в полном безветрии, увлекаемый своим песчаным течением. Леша проследил за ним взглядом. Песок тек к кружащейся дымке, отрезавшей его от машины, домов, дороги, мельтешащих за ней фельдшеров скорой, полицейских. Песчинки втягивались в это равномерное кружение, поднимались в воздух, отчего дымка менялась, наливаясь тяжестью, обещая в скором времени стать непроницаемой.

Леша посмотрел в другую сторону. Там дюны полого сбегали к берегу моря. Нет, не моря! — пронзила тяжкая догадка — реки…

«Какая же это река, — это внутренний голос попытался ухватиться за соломинку здравого смысла, в отчаянной надежде ускользнуть от правильного ответа. — Если не видно другого ее берега? Какая, нахрен, еще река в Израиле?»

— А вот такая это река, — ответил ему кто-то. — Нет в ней ни берегов, ни дна, ни поверхности. Да ты и сам знаешь, что это за река.

Ответил и вздохнул с сожалением. И Леша немедленно понял, чей голос он услышал, узнал его, вспомнил. Серый Волк говорил с ним. Серый Волк из его сна. Который сном-то, наверное, и не был.

И стоило ему только узнать голос, как немедленно на реке возник древний, неимоверно древний челн. Размеренные взмахи весел, с которых не стекало ни капли и лопасти которых не рождали ни всплеска, ни брызг, несли его к берегу. Правила челном одинокая, могучая фигура, в которой мало было человеческих черт. Но Леша сразу узнал в ней Серого Волка. И Харона. И Намтару, и Анубиса, и всех других, сидевших тогда в зале его сна. Ибо правил челном Великий Перевозчик, единый в его несчетных лицах и образах.

Лодка причалила к берегу и застыла, не колыхнувшись. Весла поднялись и легли бесшумно. Фигура Перевозчика застыла. Он ждал, не проявляя нетерпения, как может ждать сама Вечность.

Леша перевел взгляд на Лазари, и то, что он увидел, ему не понравилось. Перед ним стоял некто совершенно ему незнакомый. То есть внешне это был, безусловно, Лазари. Сережка, Серый, с его голубыми глазами, всегда сияющими жизненным восторгом, с его худощавой, мускулистой фигурой, подтянутый, как русская борзая. Вот только глаза не горели, а были пустыми и отчужденными. И голубыми они не были — в них плескалась ночь, подступая мраком к самой кромке глазниц. И стоял он отстраненно, скрестив руки на груди, безучастно наблюдая за Лешей.