Владимир Караев - Частный доктор

Леша неопределенно повел плечами. Она не обратила внимания. Все так же плотно закутавшись в его халат, прошла на кухню. Дверца холодильника. Бульканье бутылки. Водка или виски? Виски, решил Леша. Бутылка забулькала снова — вторая порция. Сандра вернулась. Отрешенный взгляд. В одной руке очередная сигарета. В другой — пивной бокал, полный на треть. Он не угадал — водка.

— Но это уже другая история, и нам ее знать нет никакой надобности. — Сандра тактично подчеркнула «нам», хотя имела в виду одного Лешу — Так же, как незачем знать, — она запнулась, стиснула зубы, — как нас подловили, как лажанулась оперативная разведка.

Замолчала. Ушла в прошлое.

В памяти царила темнота, обреченная безнадежность ночного уличного молниеносного боя — избиения? — попавшей в засаду группы. Они так и не успели ничего понять. Вспышки, тупой страшный удар в грудь, для которого кевлар [22] Кевлар — материал, из которого изготавливают пуленепробиваемые жилеты. — детская забава. Полосы мрака на фоне белого света. Ее несет туда течением — в свет или во мрак? Не понять… Второй удар в грудь — уже не страшный, а нежный, как материнский поцелуй. И весь мир втянулся в одну первородную точку, черную дыру, в которой нет ни пространства, ни времени, ни даже Слова.

— А потом? — треснувшим, пересохшим голосом разбил тишину Леша.

Сандра тихо качнула головой:

— Там нет потом. Есть только сразу.

Большая армейская палатка. Багровый тусклый свет от печки-буржуйки, в которой неровно мечется огонь. Два ряда походных кроватей, застеленных серыми солдатскими одеялами со штампом «Армия Обороны Израиля», — на одной из них полулежит она.

Стол, чья грубая доска истерта частыми царапинами. На столе — закопченный до черноты боков чайник медленно остывает струйкой пара. Свет пламени не дотягивается до стен палатки, и они тонут в темноте. Зато хорошо виден сырой нависший потолок, пропитанный дождем, чьи капли глухо и монотонно стучат в одном неизменном ритме.

— А чайник, Леша, все исходит и исходит себе паром на столе — ине остывает…

В одном месте потолок провис тугим, полным дождя брюхом. И там набухали медленные капли, редко срываясь вниз, чтобы тут же впитаться в земляной, гладко утрамбованный пол.

Стоял запах осени, грустных прелых листьев — запах очаровательный, и дышалось приятно, но… плотно как-то, словно легкие втягивали воду, а не напоенный влагой воздух.

Полог палатки приподнялся, и в нее вошел Давид. Ее Давид. Библейский мальчик, победитель Голиафа. С тонким, чуть удлиненным носом, чувственными, так часто искусанными ею губами и раскосыми зелеными бесшабашными глазами под жесткой проволокой тугих черных кудрей.

Исчезли замызганные известкой обноски — его последний наряд, нехитрое обличье арабского строителя. Исчезла и куфия. Была на нем полевая форма израильского солдата без знаков отличия.

— Привет, наша радость! — просто и грустно сказал он, смотря на носки своих побитых песком и жизнью красных десантных ботинок. Оседлал возмущенно скрипнувший стул и, положив руки на спинку, а на руки — голову, впервые поднял на нее глаза.

— Чаю хочешь?

Глаза зелеными не были. Их красила в свои ночные цвета полнившая их через край смертная тоска и печаль.

«Пить нельзя», — шепнул Сандре Суфлер, вдруг возникший в ее мозгу, и она поверила ему сразу и безоговорочно.

— Нет, Дава, спасибо — не хочется…

— Как хочешь, — вздохнул Давид, не отрывая от нее глаз, — может, попозже попьешь.

Полог приподнялся снова, и в палатку скользнул, привычно настороженно щурясь, Рон, прежде опасный и хищный, как клинок спецназа. Сейчас из походки ушла ртутная гибкость и готовая к взрыву эластичность мышц. И от этого он непривычно ссутулился, словно принял на свои плечи чрезмерный и непосильный груз.

«Ему больше не надо быть готовым, — вновь шепнул Суфлер, — он знает, что от него ничего не зависит».

Одет он был вопиюще непривычно, странно — черный смокинг, сорочка с накрахмаленной до тугого звона грудью, лента развязанной бабочки, свесившейся набок, черные вечерние туфли, покрытые налетом белого, тончайшего, словно пепел, песка.

Второй стул развернулся спинкой к Сандре и, обреченно скрипнув, покорился седоку.

— Привет, наша радость!

«У них одинаковый взгляд. Они стали близнецами в каком-то смысле, — сообщил ей Суфлер. — Так и должно быть».

— Привет, мои единственные! — улыбнулась Сандра. Обоим вместе и каждому порознь. Их тайная улыбка, соединяющая троих в триединую суть. — Где мы?