Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Солнце, — откликнулся тот, и было понятно — все-остальное несущественно; взглянул на командира и спросил: — Тамара?

Венька резко повернул к нему голову, помедлил и утвердительно кивнул.

— Она тебя как-то встречала после рейса, — не сразу заговорил механик и пояснил: — Но жена твоя как раз подкатила. Давно, правда, было.

Венька хотел было спросить механика, отчего же он молчал все это время, но не спросил, и разговора об этом больше не возникало.

Возвращаясь домой после рейса, Венька вспомнил о письме, прикинул, куда бы его припрятать, положил в пилотское и подумал, что ни в какой город Тамара не собирается уезжать. Мысль об этом была смутная — и радостная, и тревожная, — но думать было некогда: на пороге его встречала Людмила.

— Руки мыть и ужинать, — сказала она веселым, но не допускающим возражения голосом и сразу же заметила, что Венька какой-то грустный, — Что произошло?! Выкладывай!

Венька давно уже привык к ее прокурорскому голосу и не удивился. Он поцеловал Людмилу в щеку и ответил, что просто вымотался и устал. «Так я тебе все и выложил, — подумал он с тайной радостью. — Больно скорая…» Ему пришло в голову, что живут они не первый год, а детей все нет, и вспомнился штурман с его пророческими словами. Венька ругнул мысленно штурмана и подумал, что действительно бывает что-то в жизни смешное до грусти.

— О чем задумался? — спросила Людмила за ужином, и Венька, стараясь говорить весело, ответил:

— Мало ли о чем… Жизнь летчика известна!

Сергей Михеенков — калужанин. Служил в армии, работал механизатором в совхозе, сельским учителем, в редакции районной газеты. Автор книг прозы «Зорюшка» и «Первые венцы». Лауреат премии имени Николая Островского.

В настоящее время слушатель Высших литературных курсов Союза писателей СССР.

И все-таки это ложь, будто время исцеляет раны.

Утро было тихое и прохладное, и, когда Вадим Карицын вышел из общежития, придержав за собою дверь, чтобы она не стукнула и не загремела стеклами, которые при этом, казалось, вот-вот должны были вылететь, брызнуть на серый бетон крыльца, что всякий раз вызывало у него боль в затылке и заставляло морщиться и думать о своей неустроенности, — когда он вышел, солнце еще не вырвалось из-за низких облаков, нависших над рекой и домами, оно лишь угадывалось по мутному зареву, едва пробивавшемуся через эти облака и словно цеплявшемуся за корявые сучья подрезанных деревьев.

Он огляделся, постоял немного на крыльце, потом неторопливо сошел по неровным выщербленным ступенькам вниз. Улица была пустынной в этот ранний час. Он вытащил из кармана часы: времени до переговоров оставалось еще достаточно много. Можно было еще вернуться назад, взять на вахте ключ от комнаты и поваляться на диване, почитать Кортасара. Но Вадим решил просто не спеша пройтись до телеграфа, может быть, спуститься к Оке и там истратить запас времени: послушать, как ревут в тумане возле причала моторные лодки, поговорить с кем-нибудь из паромщиков или матросов, покурить, глядя, как движется у ног вода, облизывая острые камни и выкрашенные голубой краской борта катеров. Он любил все это. Любил как-то неосознанно, словно некое воспоминание.

Он сунул в карманы плаща холодные ладони, поежился, чувствуя губами тяжелую влажную прохладу, плывущую на город с Оки, и медленно пошел к площади.

Домой он звонил редко, но регулярно: один раз в месяц. Автомат проглатывал пятаки, загоралось табло; он набирал номер и обычно недолго ждал. Трубку чаще всего снимал отец и сразу говорил: «Это ты, сын? Здравствуй! — и, видимо, не отнимая ее от уха, кричал: — Катя! Катя! Да где же ты! Скорее! Вадик звонит!» Где-то в глубине дальней комнаты или в ванной вскрикивала мать, а отец молча дышал в трубку и ждал ее. Чуть погодя говорил: «Вадим, сынок, говори — передаю трубку маме. Я — потом».

Разговоры с родителями производили на него самое различное впечатление. Но чаще всего они заканчивались тем, что Вадим начинал мучительно скучать по дому и нетерпеливо ждал, когда на черном стекле автомата вспыхнет наконец предупредительная фраза: «До конца разговора осталось 30 секунд», чтобы в эти оставшиеся секунды не говорить уже ни слова, чтобы поскорее пропали вдали родные голоса, повесить трубку, выйти на улицу и облегченно закурить, глядя, как мимо снуют туда-сюда машины и люди.