Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Я поглядел Василисе Григорьевне прямо в глаза.

— Зачем он вам? Не пускайте вы его к себе.

Василиса Григорьевна вздохнула.

— И другие мне про то ж гутарять. Да и сама чую. Но все же… — Она помолчала. — А Егор Егорович теперя рот до ушей тянеть. Как встретить меня, тянеть… Ты бы сходил к нему, может, он чего скажеть.

— Уже виделся с ним.

— Ну?

— Ничего он мне не сказал.

За окном сгущалась тьма. В хатах заблестели тусклые огоньки керосиновых ламп. «Пора к Вальке», — спохватился я и встал.

— Поздно придешь? — спросила Василиса Григорьевна.

— Наверно.

— Я дверю отворенной оставлю. А постелю тебе приготовлю тута, в этой комнате.

— Спасибо, — сказал я и вышел.

Выкрашенные хатки, разбросанные тут и там, придавали хутору живописный вид, делали его похожим на небольшую станицу. Везде были сады, раскинувшие еще оголенные, но уже наполненные жизненными соками ветви. Фруктовые деревья подступали к хатам, окружали их со всех сторон. В палисадниках вперемежку с кустарником тоже росли фруктовые деревья. Может, именно поэтому хутор назывался Яблоневым. Как раз середину хуторской улицы разрезал лог — глубокий, с покатыми склонами, опутанными густым сплетением корневищ. Весной, в распутицу, и дождливой осенью тут скапливалась вода, поэтому дно его копыта животных и колеса бричек превращали в густое месиво. Колеса застревали в этой грязи, и тогда приходилось пригонять быков, чтобы вытащить терпящую бедствие повозку. Лог делил хутор на две части — верхнюю и нижнюю, или, как говорили хуторяне, на Верхи и Низки. В Верхах находилось правление колхоза, сельсовет, медпункт, магазин, и, видимо, поэтому жители верхней части хутора немало гордились этим. При случае Василиса Григорьевна говорила: «Кума ученая, а живеть в Низках, а я, простая, на самом почетном месте». Медпункт и магазин размещались в одной хате. До войны в магазине продавалось все — от соли до ниток, а теперь он был закрыт, хотя продавец исправно ходил на работу.

Валька жила в тупичке недалеко от медпункта, и я долго блуждал в потемках, потому что лишь раз она показала мне свой дом, но я не обратил внимания на ориентиры, которые помогли бы мне теперь.

Ветер приносил в хутор весенние запахи — те особые запахи, от которых начинает биться сердце и каменеют мускулы. Повизгивали собаки, переживая во сне любовные игры. Далеко-далеко, должно быть, на ферме, мерцали огоньки керосиновых фонарей, на черном, похожем на бархат небе были рассыпаны звезды, крупные и четкие, какие бывают только на юге. Натыкаясь на плетни, чертыхаясь, я все бродил и бродил из тупичка в тупичок, отыскивая хату с оторванным ставнем — единственной приметой, которая врезалась мне в память.

Я продрог и устал, когда все же нашел Валькин дом и, не постучавшись, смело открыл щелястую дверь.

Валькина хата состояла из одной комнаты, разделенной стираной-перестираной ситцевой занавеской. Комнату освещала керосиновая лампа с закопченным стеклом. За занавеской вырисовывалась старая кровать с отброшенным одеялом. На выскобленном столе лежал надрезанный каравай, накрытый чистым полотенцем. Там же, на столе, чернела горка подсолнуха, без которого на Кубани ничто не обходится — ни деловые собрания, ни вечеринки. Мебели в комнате почти не было, и от этого она казалась просторной и очень холодной.

За столом в задумчивости сидела Валька. Я увидел ее и почувствовал, как у меня заколотилось сердце. До этого я старался не думать, как она встретит меня. Валька могла обрадоваться мне, но могла и рассмеяться прямо в глаза… Она не шелохнулась даже, когда скрипнула дверь и я вошел.

— Валька, — тихо позвал я.

Она медленно обернулась.

— Я знала, что ты приедешь.

Я почувствовал, что задыхаюсь, и еле выговорил:

— Я понял, что не могу без тебя… Похудела ты.

— Дюже сильно болею, — сказала Валька.

— Что с тобой?

Валька слабо улыбнулась.

— По-женскому. Тяжелая я была… от тебя.

И я почувствовал, что помимо воли могу заплакать сейчас.

— Все, — сказала Валька. — Не воротишь уже. Перед тем как решиться на эго, я в соседний хутор бегала, к ведунье.

— К кому?

— К ведунье, — устало ответила Валька. И пояснила: — Так у нас гадалок зовуть.

«Это конец, — подумал я. — Она это нарочно сделала».

— Зачем? Зачем? Зачем?.. — воскликнул я в порыве разрывающей душу жалости к Вальке, к себе, к нашему ребенку, так и не появившемуся на свет.

— Не хочу, — равнодушно сказала Валька, и я только сейчас увидел, что живот ее обмотан шерстяным платком.