Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Я не знал, куда иду, я шел просто так и удивился, когда очутился у шалаша — того самого. Тогда все шуршало и шевелилось, а сейчас было тихо: ветки с сухими, так и не оторвавшимися листьями лежали покойно, только листья были черными, мокрыми, полусгнившими. Зияли дыры. Сквозь них виднелось сено — почерневшее, как и листья, трухлявое. Стало мучительно больно. Боль была нестерпимой, словно от раны. Захотелось позвать Вальку, захотелось крикнуть: «Валька!» Мне почудилось, что она в шалаше, и я заглянул в него, зная заранее, что там никого нет. На меня пахнуло сыростью, гнилью. Я поднял головку «кашки», чудом сохранившую свой первоначальный вид, но она рассыпалась у меня в руке, и я, перетирая пальцами труху, заплакал, стиснув зубы, как в ту ночь, когда лежал на берегу лесной речки, ожидая наступления.

Небо на востоке порозовело, налилось, багрянцем, стало как опухоль. Прошло еще несколько минут, и брызнуло солнце.

Неподалеку виднелся хутор — белые хатки, растянувшиеся вдоль дороги, а вокруг на много-много верст простиралась степь.

Степь…

Я родился и жил в Москве, лето проводил в деревне около леса. За лесом было гумно, а дальше болотце, в котором блаженствовали лягушки и лежали на воде листья кувшинок. Воевал я тоже в лесных и болотистых краях. Степь видел только на картинках. «Степь — это скучно», — думал я. А теперь… За одну ночь преобразилась степь, покрылась молодой травкой. Еще неделя пройдет — заполыхают тюльпаны, будто рассыпанные щедрой рукой огоньки… Звенит жаворонок. Отбрасывает черную тень коршун.

Пересекают степь речки — не очень глубокие, не очень широкие, несущие с гор мутные, холодные воды. Пока добежит вода до моря — отстоится, выплеснется в безбрежную синь сильной, шумящей, но прозрачной струей.

Велика кубанская степь, конца и края ей нет.

А я хочу счастья. Вместе с Валькой. Брошусь к ее ногам, буду целовать шершавые, в мозолях руки. Пусть о ней что угодно говорят, пусть сплетничают бабы — я лучше их знаю, какая она, Валька. До седьмого пота буду работать, лишь бы не померк, Валька, свет в твоих глазах, лишь бы бороздка не морщинила твой лоб. Годы пройдут, ляжет на виски седина, будет ныть к непогоде рана, будет сдавать сердце, а все равно не перестану любить тебя, Валька! А может, наладится все? Может, ты просто пошутила вчера? Может, до самой смерти суждено мне видеть твои васильковые глаза, вздрагивающие от улыбки губы. Только навряд ли сбудется это. А надежда все-таки есть. Маленькая-маленькая, но есть…

Несколько дней я выходил из дома только ранним утром, стараясь никого не видеть, ни с кем не встречаться. Не помню, как очутился я однажды на пригорке, с которого спускалась в хутор дорога. Как хорошо выструганная доска, прямая и гладкая, врезывалась она в горизонт позади меня, а впереди проступали в туманной дымке очертания гор. Весь в лучах солнца, хутор показался мне очень красивым. Солнечные блики играли на деревьях, вспыхивали на вычищенных до блеска ведрах у колодцев, мелькали на бешено вращающемся барабане, с которого разматывалась убегающая в колодец цепь. У старого коровника лежали бревна, доски, известь, какие-то кучи — что-то строили. «Сдержал все-таки слово Егор Егорович», — подумал я. Мужчины отесывали бревна. Женщины месили саман. Вальки среди них не было.

Ветер приносил горьковатый запах кизяка. Над конторой полоскался флаг. Выцветшая материя то накручивалась на древко, то разматывалась. Я увидел Валькину хату — деревья отбрасывали на крышу тень. Волнение охватило меня. Захотелось сорваться с места и помчаться прямо к ней. Но я сдержал себя. Я подумал, что она обязательно придет к стройке, и направился туда.

Первым, кого я увидел возле стройки, был Егор Егорович. Он пытался взвалить на плечо бревно.

Был он в застиранной майке, шея почернела от загара, а плечи были белыми, в крупных веснушках.

— Давайте помогу, — сказал я.

— А-а… — Егор Егорович улыбнулся. — Не уехал?

Я молча положил бревно на плечо и, придерживая его рукой, понес, стараясь ступать в такт шагам председателя колхоза. Я весь вспотел, прежде чем мы опустили бревно на землю.

Егор Егорович стянул майку, скомкал, вытер под мышками, бросил ее на бревно. Потом поднял лом и стал с остервенением долбить землю.

— Давай, — сказал он.

Я взял лопату и начал отбрасывать землю, которую он разрыхлял. За сухой коркой оказался влажный слой. Лопата легко входила в почву.

— Полметра на полметра рой, — распорядился Егор Егорович.