Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Но так только казалось. Вот уже несколько дней дул суховей, степь быстро подсыхала, покрывалась морщинистой, твердой коркой, и мои попутчики-колхозники говорили, что дождь нужен.

Утром, когда наш поезд остановился в тесном ущелье у подножия горы, оплетенной прошлогодним высохшим плющом, я увидел клочок покрытого облаками неба и подумал: «Дождь будет».

Весь наш состав — тринадцать вагонов — казался тоненькой и короткой ниточкой среди обступивших его гор, за вершины которых цеплялись облака — белые, тяжелые, наполненные влагой. Несмотря на раннее утро, дышалось с трудом. Нагревшийся с вечера воздух не успел остыть, ветер в ущелье не проникал. Пассажиры обмахивались кто чем, с надеждой поглядывая на небо.

Наш поезд стоял в ущелье так долго, что я совсем изнемог от духоты. Мальчишки-адыгейцы продавали каштаны в коричневой кожуре с белой рассыпчатой мякотью внутри, но я покупал только воду, тепловатую, мутную: ее тоже продавали мальчишки — двадцать копеек кружка.

Наконец поезд двинулся, горы остались позади, и на нас обрушился суховей. Вагоны накалились. Дышать стало еще трудней. Горячий воздух сопровождал наш поезд от самого перевала, и от самого перевала нас обгоняли рваные облака.

Я сошел с поезда во второй половине дня. Помахал попутчикам и вдохнул полной грудью степной воздух — на этот раз сухой, горячий. Ветер был резкий, порывистый. Я подумал, что он, должно быть, родился за Каспийским морем, в афганской пустыне, и представил себе, как вначале от слабого его дуновения начинают шевелиться гребни барханов, как все усиливающиеся порывы гонят впереди себя тучи песка, потом песок, подобно дыму, застилает мутное солнце. Я мысленно увидел, как ветер проносится над Каспийским морем, достигает гор, обрушивается на них, устремляясь в ущелья, и вырывается на простор кубанской степи, срывая с крыш солому, взвихривая пыль.

Идти пешком не хотелось. Я решил попытать счастья и пошел за полустанок, где находилась коновязь, возле которой обычно стояли, дожидаясь пассажирского поезда, две-три брички. Но сейчас у коновязи лежал лишь свежий конский навоз и вздрагивали под ветром клочки сена, зацепившиеся за столбы. Я ругнул себя за то, что слишком долго околачивался на перроне, посмотрел на торговок в белых, закрывающих даже брови платках, завязанных вокруг шеи, и зашагал по уже знакомой мне дороге.

Ветер дул в лицо, но я шел быстро и очень скоро увидел впереди две фигуры, то исчезающие в клубах пыли, то возникающие снова. Когда я нагнал их, они оглянулись, и я с удивлением и радостью узнал Анюту и Кондратьевича.

— Вот так встреча! — воскликнул я и увидел, как Анюта смутилась.

«Помнит», — почему-то обрадовался я и сказал:

— Вот приехал. Как поживаете?

— Заболел деда. — Анюта старалась не глядеть на меня.

— Слабею, — подтвердил Кондратьевич. — Внучка хотела в Краснодар меня свезть, к хорошим дохторам, но кассирша-ведьма билеты не дала.

— Завтра уедем, — сказала Анюта.

— Нет-ка, — возразил Кондратьевич. — Восемь верст туды, восемь сюды — не для меня это. Посередь дороги окочурюсь.

Анюта нагнулась, подняла фанерный баул с округлыми боками, переложила его из руки в руку и сказала:

— Пошли, деда.

— Давайте я понесу.

— Я сама, — сказала Анюта.

— Давайте! — Я взял у нее баул.

— Пущай несеть, — прошамкал Кондратьевич.

Степь дымилась. Сизая пыль, висевшая в воздухе, казалась туманом. Земля впитывала в себя тепло. Кое-где пробивалась травка — первая травка, всегда вызывающая умиление и радость. Кондратьевич шел медленно, тяжело опираясь на клюку. Он часто останавливался, окидывал слезящимися глазами степь и вздыхал.

— Чого вы, деда? — спросила Анюта.

— Земля дюже быстро сохнеть, — ответил Кондратьевич и разбил клюкой ком. — Ишо только середка весны, а она уж как порох.

Дорога подсохла, и только в глубоких-преглубоких колеях виднелись остатки черной, испещренной трещинками грязи. По небу все неслись облака. Иногда солнце находило брешь, и тогда на степь обрушивался поток яркого света. Ветер горячил лицо, пот катил с меня градом. Кондратьевич то и дело вытирал шею огромным носовым платком. Анюта распутала шаль, перекинула через руку плюшевый жакет. Хулиган ветер приподнимал у нее подол. Свободной рукой Анюта прижимала платье и улыбалась, уверенно ступая своими аккуратными сапожками.

Я чувствовал: Анюте легко, весело. И мне было легко, хорошо, весело.

— Истосковалась кормилица, — вдруг прошамкал Кондратьевич. — Какой год не сеем, не пашем.