Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

В зале ожидания было душно. Я решил спать по-фронтовому — на открытом воздухе.

Я проснулся и несколько секунд соображал, где я. Над головой клубилось небо — серое, словно дым, и раскачивались редкие, похожие на тополиный пух снежинки. «Зиму привез», — подумал я. На прилавке под остроконечной крышей расставляли товар бабы в надвинутых на самые глаза платках и шалях. Звякали миски и ложки, вкусно пахло борщом. Я решил подзаправиться, но вспомнил — в кармане ни копейки: все деньги я извел и теперь надеялся только на барахло, которое лежало в тюке и корзине, ожидая своего часа. «Вот и настал этот час», — понял я и стал распаковывать тюк, чтобы вынуть шинель. Достал ее и начал шуровать в корзине. Когда корзина опустела, я сунул в нее отощавший тюк и огляделся, ища, куда бы пристроить вещи. Мой взгляд наткнулся на окно, в котором виднелась красная фуражка дежурного.

— Камеры хранения у вас нет? — спросил я.

Дежурный оторвал глаза от телеграфной ленты и равнодушно буркнул:

— Ставь тут.

Я развесил на руках барахло и двинулся на базарчик.

— Гляньте-ка, бабоньки! — раздался удивленный голос.

Со всех сторон уставились на меня, а потом все пришло в движение.

— Продаешь, что ли? — спросил все тот же удивленный голос.

— Продаю.

Переполошился базарчик, будто невесть что произошло. Оставлены без присмотра ложки и миски, укутанные платками кастрюли. Шумит базарчик, волнуется. Теребят меня бабы: одной то надо, другой — это.

— Айда, хлопец, сюда!

— Вон то покажь, цветастенькое!

— А мне вон это!

Тискают бабы огрубевшими руками ношеное-переношеное барахло. Полощутся на ветру, словно флаги, две сорочки и старые материнские платья. Подслеповатая старуха в шерстяных чулках грубой вязки мнет в кулаке полу шинели.

— Долго ли носил, хлопец?

— Два года, бабушка.

— А просишь сколько?

«Эх, дурак, не узнал у попутчика, что почем. Много спросить — обругают, а продешевить жалко».

— Сколько дадите, бабушка?

— Пятьшот, — шамкает старуха.

— Давайте!

Развязывает старуха трясущимися руками узелок на платке. Не поддается, треклятый, — хоть плачь! Зубом одним-единственным вцепилась бабка в него.

— Задешево продал, — шепчет мне ясноглазая молодка в плюшевом жакете, в грубых мужских сапогах. — Я бы дороже дала.

— Не перебивай, Грунька, — шамкает старуха. Глаза у нее слезятся, дряблые щеки дрожат. Видимо, боится, что я передумаю.

Молодка подмигивает мне. Понимаю намек, но отказать старухе не могу. Жаль расставаться с шинелью, но ничего не поделаешь — деньги нужны. Холодок в сердце вполз: сегодня шинель побоку, а завтра… «Ничего не случится», — успокаиваю я сам себя.

Старуха наконец распутала узелок. Отсчитывает деньги — рада-радехонька.

— А исподнего, хлопец, нету?

— Нету, бабушка.

Рвут бабы друг у друга старые платья — смех, обзываются — хоть милицию вызывай. Крик стоит — ушам больно. Двум бабенкам сорочки приглянулись. Одна к себе их тянет, другая — к себе.

— Мои! — горласто вопит пухленькая, словно сдоба, бабенка.

— Нет, мои! — возражает ей другая — сухощавая, при фигуре, с тонкими нитями бровей.

— Поделите, — советую я. — Их же две, и обе одинаковые.

— И то, — соглашается пухленькая. — Сколько просишь?

— Зефир. — Я набиваю цену. — Довоенный.

— Значит, износится вскорости, — говорит та, что при фигуре.

— Не износится, — возражаю я.

— Так сколько же? — спрашивает пухленькая и улыбается дружелюбно, отчего у нее на щеках обозначаются ямочки.

Я боюсь продешевить и, словно в омут бросаюсь, восклицаю:

— По сотне каждая!

Бабенки суют мне деньги и быстро-быстро отходят.

«Опять продешевил!»

Текут в карман деньги: тридцатки, десятки, пятерки. Новеньких, хрустящих бумажек мало — все больше мятые-перемятые. Карман, как нарыв, вспух. Столько денег у меня отродясь не бывало.

Мне нравится покуда все: и базарчик под остроконечной крышей, и бабы-торговки с их быстрым, сыпучим говорком, и уходящая под самый горизонт степь с одиноко стоящими на ней деревьями, и воздух — чистый, свежий, вызывающий дурман.

Четыре бабенки растянули на руках скатерть с узорами. Хороша скатерть! На белом, накрахмаленном фоне узор выбит. Присмотришься — непонятно что, а красиво. Щелкают бабенки языками, вздыхают.

— Дорогая?

Ничего в ценах не смыслю. Думал: сотня — красная цена для сорочки, а оказалось, продешевил. Сколько же спросить теперь? Сотни три, пожалуй, дадут. За узор тоже накинуть можно.