Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Так, размышляя, я добрался до Курского вокзала.

Снегопад прекратился. Привокзальная площадь мокро блестела, словно окаченная брандспойтами. С крыши падали капли. Снег таял прямо на глазах, и только в укромных уголках — там, куда не проникал разгуливавший по площади ветер, он лежал тонким слоем, будто рассыпанная соль.

Вокзальная сутолока… Запах паровозной гари… Чемоданы, баулы, мешки… Возбужденные лица, покрасневшие от бессонницы глаза… Все это знакомо, все это привычно, все это я уже видел много-много раз.

Работала всего одна касса. Очередь походила на размотанный клубок, один конец нити которого привязан был к окошечку кассы, а другой терялся неизвестно где. Я посмотрел на очередь и присвистнул про себя: «Безнадежное дело!»

Возле окошечка кассы стоял деловитого вида мужчина в бобриковом пальто. В одной руке он держал карандаш, а в другой — сложенный вчетверо лист. Взгляд у него был подозрительный, колючий. Он о чем-то спрашивал и переспрашивал стоящих в очереди людей, когда они приближались к окошечку, и что-то отмечал на листке, каждый раз неловко прикладывая его к стене.

«М-да». Я поскреб затылок.

Тяжело переставляя костыли, к кассе подошел инвалид. Делового вида мужчина глянул на него и сказал:

— Шестым становитесь, товарищ. Только что пропустили одного.

Инвалид безропотно отсчитал пять человек.

«Та-ак», — подумал я. Я вспомнил госпиталь, в котором лечился от контузии, и в моей голове созрел план. «Была не была! — решил. — Если пройдет номер — значит, я удачливый, а если нет — все на смех переведу». Я не видел в своем плане никакого изъяна, видел в нем только баловство, озорную удаль — то, что могло бы польстить моему самолюбию.

Когда инвалид получил билет, я распахнул пальто так, чтобы виднелись нашивки за ранения, и смело двинулся к кассе. Делового вида мужчина оглядел меня с головы до ног, усмехнулся и показал пальцем в шевелящийся клубок очереди:

— Вон там конец, гражданин!

— 3-зн-наю, — сказал я, заикаясь.

— Тогда через пять человек! — спохватился мужчина.

— С-сам с-стан-новись ч-через п-пять.

Мужчина осторожно кашлянул. Краешком глаза я видел: очередь пялит на меня глаза. «Заик боятся», — весело подумал я и полез в карман за деньгами.

— Докуда? — спросила кассирша.

— До С-Сочи! — неожиданно для самого себя выпалил я и подумал: «Надо на море сперва посмотреть».

— Почему без очереди пускаете? — раздался чей-то недовольный голос.

За моей спиной наступила тишина. Я понял: делового вида мужчина объясняет жестами, что я не в своем уме.

— С-спасибо, — сказал я и отошел от кассы, ликуя в душе. Но к ликованию примешивалось и чувство неловкости. «Отвратительно поступил, — думал я. — На людской доброте сыграл, на жалости». И даже захотелось повернуться и отдать билет, но я тут же одернул себя: «Не глупи! Отдашь билет — не уедешь». Голос совести был робким, невнятным. Я вспомнил сочувствующие взгляды и усмехнулся. «Куй железо, пока горячо!» — подумал я и остановил мчавшегося куда-то гражданина в дохе.

— С-скаж-жите, п-пож-жалуйста…

Гражданин вытянул шею и, переминаясь с ноги на ногу, стал почтительно вслушиваться в мой лепет.

— …г-где т-тут т-туалет? — закончил я, с трудом удерживая рвущийся из меня смех. Мне было легко и весело. «Какой я все-таки ловкий, находчивый! — думал я о себе. — Другим такое и в голову не придет, а я сообразил. Другие еще сутки у кассы торчать будут, а я с билетом».

Началась посадка. Я помчался на перрон, работая локтями. Кто-то попытался оттереть меня от вагона. Я обернулся и, растягивая слова, обругал какого-то дядьку. Он отпрянул, и я беспрепятственно проник в вагон. Занял среднюю полку.

Очень скоро в вагоне не осталось ни одного свободного места. На нижних полках сидели вчетвером, тесно прижавшись друг к другу.

В том же купе оказался и делового вида мужчина. Засунув под сиденье чемодан, перевязанный крест-накрест веревкой, он взглянул на меня:

— На курорт едешь?

— Просто так еду! — ляпнул я и прикусил язык.

Но было уже поздно Мужчина уставился на меня. Его глаза выражали растерянность.

Я почувствовал — пылает лицо, и испытал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю. Никогда не испытывал ничего подобного. От былой уверенности не осталось и следа. «За такое бока намять — и то мало», — подумал я. Солдаты признавали ловкость и отвергали ловкачество. Те, кого называли ловкачами, обычно оказывались отпетыми негодяями. Они норовили отвертеться от боя, они откровенно трусили. Я с ужасом понял, что мой поступок тоже ловкачество, и чуть было не покаялся в своем грехе, но в это время делового вида мужчина сказал: