Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Меня возмущало равнодушие, с которым воспринимались мои рассказы. А тут еще мать посоветовала задуматься самым серьезным образом о моем будущем. Ей, видите ли, не нравилась моя работа. Она хотела, чтобы я учился и нашел себе место получше. Она, наверное, думала, что мне нравится привинчивать дужки.

Попадья кривила в ухмылке рот:

— Подмастерьем заделался?

— Не ваше дело! — огрызался я.

В моей душе копилось недовольство собой и всем, что меня окружало. Меня ничто не радовало — ни высокая зарплата, ни новое пальто. Первое время я чувствовал себя в нем наследным принцем, а потом все чаще и чаще стал надевать шинель, которая верой и правдой служила мне почти два года, которая будила тревожные, но дорогие воспоминания. Шинель пахла порохом, землей, ржаными сухарями, густым гороховым супом, сваренным из концентратов. Еще совсем недавно эта шинель служила мне и одеялом, и подушкой, она защищала меня от холода и от дождя.

— Чего не носишь пальто? — спросила Катюша.

— Так, — ответил я.

— Не нравится? — с испугом спросила Катюша. — Если что не так, скажи. Мигом перешью.

— Не в этом дело, — пробормотал я.

— В чем же тогда?

— Не нравится мне дома.

— Чего же тебе не нравится? — удивилась Катюша.

— Все! Квартира наша не нравится, двор, работа. Не об этом я думал на фронте, не об этом мечтал. У вас, — я так и сказал «у вас», а не «у нас», — тут все по-старому, ничего не изменилось.

Напрасно Катюша говорила, что трудно жить всем, что еще очень многие не имеют и такого жилья, как наше, живут в землянках, — я не слушал ее. Мне было плохо!

— Да ты осмотрись получше! — воскликнула Катюша. — И у нас много перемен, маленьких, но много. Вон канаву к дому роют — газ прокладывать будут. Это ли не перемена? Представляешь, от керосинок и примусов избавимся! В коммерческих магазинах цены снизили. На карточки сейчас что хочешь бери — не то что два года назад, когда вместо масла яичный порошок выдавали, а вместо мяса — опять же его. Нет, Жорик, — ласково добавила Катюша, — жизнь к лучшему поворот делает, помаленьку, но делает. А ты больно нетерпеливый. Тебе все сразу вынь и положь. Так не бывает.

— Все равно плохо тут, неинтересно, — возразил я.

— Чушь! — Катюша рассмеялась. — С девушкой познакомься. В театр сходи или в кино.

— Зачем?

Катюша бросила на меня недоумевающий взгляд.

— Ты же молодой. Гуляй, пока гуляется. Женишься — не до гулянья будет.

— А я, может, не стану жениться.

Катюша вздохнула:

— Разбаловались вы на войне.

Я промолчал: мне было лестно, что Катюша считает меня мужчиной.

Хуже всего было вечером, когда возвращалась с работы мать. После ужина она садилась около меня и спрашивала:

— Что с тобой, сын? Ты, кажется, чем-то удручен? Я понимаю, тебе не нравится эта артель. Но кто виноват, что у тебя нет гражданской профессии? Ты даже не строгальщик, а всего лишь ученик строгальщика. Я бы на твоем месте снова пошла бы на завод. Строгальщик все же профессия.

Я вспоминал своего наставника, разнос, который он учинил мне, и отвечал:

— Нет! Этого не хочу!

Через несколько дней мать сказала:

— При нашей больнице подготовительные курсы для поступающих в медучилище организуются. Я уже говорила о тебе. Через три года фельдшером станешь.

— Это не для меня, — сказал я. Я очень гордился, что моя мать врач, но сам о медицинской карьере не помышлял. Меня мутило от одного вида крови. Даже госпиталь и фронт не помогли.

— А я говорю — запишись! — вспылила мать; она, когда это требовалось, умела показать свой характер.

— Нет, нет, нет! — Я распсиховался, хлопнул дверью, пошел слоняться по улице.

Шел и думал: «Она теперь не отвяжется. Она, может быть, даже добьется своего. Неужели я фельдшером стану? Неужели мне придется ставить банки и клизмы? Пусть что угодно, но только не это!» И тут мне пришла мысль, что я уже взрослый, что я сам себе хозяин. Это так понравилось мне, что я рассмеялся и подумал: «Захочу — и рвану из Москвы, как Зыбин. Скажу матери: письмо от друга получил — и до свидания, мама, артель, Катюша, Паршутины, попадья, наша квартира!»

Всплыли мечты о море. Я ощутил на лице его дуновение, увидел качающиеся на волнах рыбацкие лодки. «Уж если ехать, то ехать к морю, — решил я, — где солнышко круглый год, где жизнь — одна красота. Может, и мой журавль там в небе летает».

Сказал об этом Катюше. Она ответила просто:

— Жить везде можно.

Всю ночь я мечтал, даже о крысах позабыл.

Утром я сообщил о своем решении матери.