Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

Священник, отсидевший в тюрьме, вышел — через площадь — по серым людным улицам Чипсайда — над крышами домов — где крыши домов были едва ли не единственным прибежищем для ворон — через Темзу — по узкой улице, вдоль продуктовых лавок, разорившихся маклеров и брокеров, столярных и сапожных мастерских, еврейских ломбардов и кабаков — подвалов для лондонских кокни — пока улица не кончилась белой, обшарпанной стеной.

Недавно какой-то пьяный бродяга хотел уйти из Лондона — выброшенный из кабака за драку, пошёл не в ту сторону и наткнулся на белую, обшарпанную стену, хотел её перелезть — падал, падал — его мутило — плохо, «мне плохо», блевал у стены — полез опять — падал, падал — и отполз, взял осколок красного кирпича и осколком написал на белой, обшарпанной стене: «я — конец пути». А на стене сидела дымчатая кошка и смотрела вниз тусклыми медяками глаз — сучье отродье; тогда он плюнул, пошел в другой кабак, откуда был выброшен на улицу за драку и за то, что «хочу выйти из Лондона на свободу».

Священник, отсидевший в тюрьме, увидел надпись, развернулся и пошёл обратно — мимо светло-коричневого дома, в дверях которого стояла пышная женщина — смотрела на прохожих — такая же стерва, как Моль Карманщица, но у обеих большой опыт по части мужчин и болезней — которая говорила: «Запомните одну простую вещь — если у вас дела плохи, они не могут быть хороши у меня», и «когда будешь уходить, не забудь оставить на столе десять монет» — мимо мужчины, который строгал доски для гроба, собирая стружки в подстилку своей одноглазой собаке — мимо понурого, небритого артиста, выгнанного из труппы за то, что вышел играть роль женщины, забыв побриться — мимо пьяного наёмника из пандуров, схватившего священника за рукав: «Знаете ли вы, кому предназначены пули, летящие мимо цели», но этого никто не знал, кроме наёмника из пандуров, но он не говорил, потому что все деньги, которые были заплачены ему в жизни, были заплачены за то, чтобы он молчал — по узким, серым коридорам лондонских улиц — через Темзу — обратно в гостиницу — сквозь холодную вечернюю темноту — все возвращаются в темноте — на дубовых, обожженных досках двери дрожит неровный овал света от фонаря, освещающего гостиничную вывеску в форме подковы, на которой написано «Корона» и намалёвана жёлтая корона и жёлтое с красным сияние над ней — вверх по скрипящей старой лестнице — четырнадцать ступеней для уставших ног по коридору — комната № 1, где живёт хромой кондотьер — испанец или итальянец, а может, русский цыган, имеющий обыкновение смотреть на людей взглядом «ты пропал» — комната № 2, где живёт последователь Нострадамуса, паршивый еврей, необыкновенно умный человек, уверяющий, что звёзды — самое главное, и понимающий, что его уверения — сплошная чепуха — составляет гороскопы, лживость которых показывает запрошенная луна — кое-кто покупал, но для них он умирал на следующий день точно по составленному им для себя гороскопу — на улицу выходил крайне редко.

Комнату № 3 снимал пожилой, невзрачный мужчина, бывший оксфордский студент Гарди Джеклин, избежавший престижного общества оксфордских гуманистов и общества за стенами романских церквей и в силу своего неправильного отношения ко времени относил себя к 30-80-ым годам до нашей эры — всегда был с Марком Антонием, и незримо стоял в палатке, когда Антоний, пьяный в стельку, лежал на походной кровати и целовал белую грудь черноволосой женщины, стараясь забыть последнюю морскую битву двухдневной давности при мысе Акции, где он был разбит, стараясь забыть, что у него осталось менее ста солдат, которым удалось спастись вплавь и которым завтра предстоит вступить в бой с десятитысячной армией Августа Октавиана; и Гарди Джеклин был с ним, когда Марк Антоний проснулся после попойки и увидел рядом спящую черноволосую женщину, вышел из палатки и ступил босой травой на выжженную траву и увидел ещё неостывшую золу погасших костров, молочный рассвет и пустой, гудящий низким ветром лагерь, и понял, что остатки его солдат бежали ночью к Октавиану, оставив ему черноволосую женщину и белого коня. Он поднял с земли длинный меч в ножнах и сел на коня и, выехав на равнину, отчётливо увидел неподвижные фаланги, окутанные воем ветра и молчанием солдат, и десятитысячную армию Августа Октавиана он воспринял, как единое целое, которое в десять тысяч раз больше его самого — одно увеличенное в десять тысяч раз сердце, мозг и желудок, и единая сеть мышц — это враг, пришедший его уничтожить, лишив солдат — он понял, что унаследовал от Цезаря не только продажное войско и продажную жену, но и конец — он послал коня галопом на неподвижные фаланги, а римские воины молча смотрели на него, прикидывая на глаз, кому из них назначена встреча.