Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

У него потемнели волосы, а глаза стали ярко-голубыми.

1604–1605 годы

Священник первый раз повел Фрэнсиса Крейга на море. Вечером ребёнок начал кашлять и пролежал в постели две недели. Две недели священник молился больше, чем обычно. Видимо, благодаря этому всё кончилось благополучно.

Священник брал мальчика в церковь. Ребёнку очень нравилось лицо Христа перед тем, как его распяли, нравились зажженные свечи и церковное пение, но не нравились люди. В церкви из него невозможно было вытянут ни слова.

Вечером священник укладывал его в постель и нараспев читал экзегетик.

Днем они гуляли в саду, ходили в церковь, иногда бывали в порту — смотрели на голые мачты кораблей, на портсмутские пан-томы и полураздетых каторжников.

1606–1609 годы

Священник часто водил Фрэнсиса Крейга с собой. Они заходили в Олд-Чэрч, мальчик гладил руками шершавую стену храма, сложенную из огромных, неотёсанных камней. В храме он был, как всегда, молчалив.

В монастырь траппистов их не пустили. Туда никого не пускали после того, как настоятель монастыря, тайно исповедовавший теософию, попал под статут шести параграфов и был казнен.

В день Святого Мартина мальчик в саду упал с забора, сломал правую руку и разбил подбородок. Он не плакал, а молчал. К нему позвали врача. Для врачей не существовало Дня Святого Мартина.

Священник на время забросил приход и не отходил от ребенка. Когда Фрэнсис Крейг выздоровел, они первым делом пошли в церковь и возблагодарили господа Бога за то, что мальчик сломал руку и разбил подбородок, а потом вдруг выздоровел.

Священник, который склонялся на сторону фундаменталистов, очень хотел, чтобы возблагодарение господа Бога стало для ребёнка таким же естественным делом, как мытье рук перед едой.

В восемь лет Фрэнсис Крейг выучил наизусть «Pater noster», «Те Deum», «Ave Maria, Regina Coeli».

Человек никогда не знает, какому камню, какому непроизвольному движению руки он обязан своим спасением. Ну, ничего. Есть Бог. Бог жил в душе ребенка вместе с Торпейским утесом, вместе с буквами и цифрами Апокалипсиса, вместе с горбатым и старым, кого назвали Агасфером.

1610–1612 годы

Мальчика стригли раз в год. Священник взял с пола прядь его мягких волос, завернул в пергамент и спрятал.

Священник учил Фрэнсиса Крейга читать по латыни, а после этого по-английски.

Мальчик уже понимал, что у него нет ни отца, ни матери. Ночью засыпал не сразу. Он слышал, как священник в своем углу бубнит молитву Давида: «Преклони, Господи, ухо Твоё, и услышь меня, ибо я беден и нищ. Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред Тобой; спаси, боже мой, раба Твоего, уповающего на Тебя».

Мальчик произносил несколько французских слов ещё тогда, когда не знал, что на Земле есть Франция. Священник ознакомил Фрэнсиса Крейга с азами математики, астрономии, баллистики, истории. От греха подальше умолчал о существовании алхимии.

Фрэнсис Крейг много гулял в саду, а в церковь ходил один, рассматривая иконы и скульптуры.

Читал Гиббона, который вместо того, чтобы спасать от упадка и разрушения Англию, написал многотомный труд «История упадка и разрушения Римской Империи».

Черные волосы, бледные тонкие губы и прямой нос ему дала мать. Своего отца он никогда не знал, но если у матери были карие глаза, значит, голубые глаза ему дал отец.

Он был результатом душной летней ночи, продуктом короткого шторма любви двух людей, которые не думали о возможном зарождении ребёнка, а думали о том, как хорошо им в постели, и о том, что слова любви звучат совсем не смешно — может, чуть-чуть смешно, но его мать успела внушить отцу — единственное, что запрещено делать в постели — это смеяться. «Господи, думал его отец, — как она меня любит!» «Господи, — думала его мать, — пожалуй, это самый лучший мужчина из тех, которых я знала!»

1638 год

Священник, отсидевший в тюрьме, разбитый бессонными ночами, лежал на кровати в лондонской гостинице «Корона» — угловая комната № 14 — и смотрел в потолок.

За окном темнело время, и священник, отсидевший в тюрьме, закрыл глаза в поисках пути и увидел то, что видел всегда, и мысленно пошёл по пути, которым ходил всегда по Лондону — в Вестминстерское аббатство, где на клавесине играл Генри Перселл — человек, для которого все бесчинства людей были грустной музыкой, и где, сидя на скамье, можно продолжать идти, где человек — вне человечества, как капля морской воды на крыле взлетающей чайки вне моря.