Ирина Муравьева - Вечеринка (сборник)

– Зачем же так круто?

– Чудной ты, Серега. Мне кажется, в жизни все круто. И главное: выбор. Сидеть на двух стульях нельзя.

– Конечно, не дай Бог сидеть на двух стульях, – ответил он брату. – Я сам бы не смог.

– Отец предлагает на даче пожить. В такую жару чего в городе делать? У них там вода в двух шагах, дом большой, мать столько цветов развела, не хуже, чем ВДНХ…

– Давай! – отозвался он бодро. И сразу подумал, что, значит, теперь они уж никак не увидятся. – Поедем, конечно. Сортир там на улице?

– Ты что? Обижаешь! – И брат покраснел. – По-твоему, мы и порядков не знаем?

Поехали на дачу. Раньше это был двухэтажный летний дом с одной куцей печкой внизу. Крайний к лесу. Забор, за которым шумели деревья, валился всей тяжестью прямо в крапиву. Вода из колодца была ледяной, и зубы сводило от этой воды. Теперь оказалось, что дом и сарай снесли подчистую, а лес порубили. В саду, где цвели «золотые шары» да неприхотливые астры, краснели и снежно белели высокие розы. Дом был совсем новым, с камином и ванной.

Отец и мачеха суетились, не знали, куда посадить. От запаха лилий, поставленных в вазу, плыла голова. После обеда с окрошкой, винегретом, селедкой, которая ярко синела от солнца, луком, только что сорванным с грядки, молодой картошкой, шашлыком, водкой, коньяком армянским и коньяком французским Сергей расцеловался с мачехой, которая все заглядывала в глаза, беспокоилась, не ударила ли она в грязь лицом своим угощеньем, пошел во глубину сада и устроился в гамаке под яблоней. Небо оказалось так близко, как никогда в жизни. Он снял майку, кеды и вдруг провалился. Опять рядом вырос Серебряный Бор, какие-то люди и, кажется, Одри. Она приложила тяжелую раковину к голове.

– Ой, ой! Почему я не слышу? – спросила она у отца.

– Чего ты не слышишь?

– Я моря не слышу, – ответила Одри. – Наверное, я стала глохнуть. Ведь опухоль может и в ухо пойти. Врачи говорили…

– Никто тебе не говорил ничего!

Он вскочил с песка, чтобы отнять у нее раковину, но Одри уже убежала вприпрыжку, и он догадался, что все это розыгрыш: она просто хочет его напугать.

– Какая ты дрянь! – закричал он беззвучно. – Мы с мамой всю жизнь свою прожили в страхе! А ты еще смеешь смеяться над нами!

– Не с мамой, не с мамой!

– А с кем?

– Откуда я знаю? Ведь ты же молчишь!

Он вдруг с облегчением понял, что все это сон и что надо проснуться. И вскоре проснулся. Увидел террасу. Себя в гамаке и опять эту воду, в которой купались какие-то люди. И Одри опять подошла совсем близко, прищурив глаза.

– Не смей никогда заикаться про маму, – сказал он. – Я не позволяю тебе…

Она опустилась на корточки. Сжалась. Ему стало стыдно, и он наклонился, пытаясь поднять ее, поцеловать. Она отворачивалась, не давалась. Лица ее он все не мог разглядеть, но тело – особенно плечи, колени – вдруг сделалось словно железным.

Она продолжала сидеть на песке, чужая и окостеневшая.

Разболелась голова. Мачеха заварила ему крепкого чаю с медом и лимоном, отец принес нераспечатанную пачку аспирина. Сергей вспомнил, что он и раньше всегда принимал аспирин от головной боли.

– Ты, конечно, человек молодой, тебе хандрить рано. – Отец суетился. – Но все же, сынок, я тебе говорю: проверь-ка сосуды. По маминой линии и по моей у всех были очень дрянные сосуды…

Сергей, ничего не отвечая и усмехаясь, погладил легонько отца по плечу.

«Чудно это все, – думал он. – Ведь как он любил мою маму! Пока мы с ней были в Москве, он все время хотел, чтобы мама вернулась к нему. Все время звонил, говорил: «Все простил. Давай хоть попробуем». А как мы уехали, сразу женился. И что? Никакой не случилось трагедии. Нормальная, добрая женщина, сын. Цветов насадила, вон, целое поле. А мне писал редко, звонил еще реже. И вот я теперь приезжаю, и он как будто дуреет… «Сынок» да «сынок»…»

Вечером мачеха принесла самовар, и все пили чай на открытой терассе.

– А я тебе тут карамелек купил. – Отец суетился. – Конфеты «Подушечки». Не помнишь, наверное? Ты их любил. Когда мне врачи запретили курить, так я только ими и спасся. Положишь ее под язык и сосешь. Тебя вспоминал. Ты их очень любил…

Он знал, что, скорее всего, не заснет. Стоял у окна. Слушал, как горячо и как шелковисто поет соловей, вдыхал душный запах болотных цветов, который шел волнами из глубины недавно посаженной рощи. Желание переполняло его. Все тело горело. Внутри темноты какие-то синие, красные искры то вспыхивали, то опять исчезали. Он больше не мог. Это было сильнее. Его лихорадило, и, как от ветра метались деревья, бросая узоры на лунную полосу, так в нем все металось, рвалось, нарывало.