Ирина Муравьева - Вечеринка (сборник)

Разрушилась жизнь. И это ведь он, его «похоть», как он с отвращеньем себе говорил, разрушили жизнь.

Жена рано вставала, выпивала свой кофе и уезжала на работу. Их близость случалась так редко, что любой другой женщине сразу пришло бы в голову, что ее обманывают. Но Адриана, которая не представляла себе, что муж, самый близкий человек, способен на ложь, поняла только то, что она не вызывает прежней любви, и сразу замкнулась, притихла, выпивала два бокала красного вина за ужином и с сильно блестящими глазами, с глубокими складками по обеим сторонам рта, ложилась спать рано, так что когда он приходил, в спальне было уже темно, и жена, уставшая за день работы, слегка опьяневшая, дышала протяжно и жалобно. Одри быстро взрослела, как взрослеют дети, на которых много лет давит страх. А на нее – сколько она помнила себя – родительский страх давил постоянно. Сами не понимая этого, они сделали все, чтобы она чувствовала себя исключением, и постепенно, привыкнув к этому, она начала невольно пользоваться своей исключительностью. По воскресеньям мама водила их с Петей в церковь, где Одри скучала, водила глазами по сводам, иконам, цветным витражам, все время отпрашивалась в уборную, слюнявила тонкий пробор перед зеркалом, снимала колготки и вновь надевала. Когда она наконец возвращалась, служба подходила к концу, но мама ее продолжала стоять в той же позе, в которой стояла вначале: она опиралась коленями на бархатную подставку, расположенную перед каждой скамьей, и, положив подбородок на скрещенные руки, шептала, обращаясь к Деве Марии, изображение которой сияло над алтарем. Мама просила Деву Марию помочь им и сделать так, чтобы Одри выздоровела. Но снимки ее мозга по-прежнему были то лучше, то хуже, а иногда не показывали никаких изменений. Над их теплым домом, с цветами, с иконами, висела ворсистая черная туча. Никто, кроме них, этой тучи не видел.

Чувствуя полную свою безнаказанность, Одри иногда хитрила, жаловалась на головные боли и под этими предлогами увиливала от школы. Отец никогда не сомневался в том, что она говорит правду, но мама, вспыльчивая и требовательная, подозревала ее.

– Пойди и скажи, что пора подниматься! Скажи, что пора идти в школу!

Сергей послушно шел на второй этаж в детскую, и душа его становилась растопленным куском воска, когда он видел, как Одри, на левой ключице которой краснело отверстие (порт для вливаний), лежит, сжавшись в мягкий комочек. Не спит, но закрыла глаза. Ресницы намокли и слиплись от слез. На веке дрожит светло-синяя жилка.

– Ну, что? Не желает? О, что ты с ней делаешь! – кричала ему Адриана. – Ты ей потакаешь во всем, не боишься того, что все это вернется обратно! Она тобой вертит и крутит, как хочет, но ей же придется расхлебывать это!

– Ну, хватит! – Его начинало трясти. – Она говорит, что болит голова? Так, значит, болит! Кому лучше знать? Нам с тобой или ей?

– Да врет она все! Это ты ей внушаешь…

Они начинали кричать, забывая, что Одри все слышит.

– Даже если у нее сейчас и не болит голова, в школе она все равно заболит через час, и медсестра позвонит, чтобы я приехал за ней!

– И пусть медсестра позвонит! Нельзя! Нельзя ее уберегать от всего! Она вырастает уродом!

– Пусть лучше уродом, но лишь бы росла! Ты о чем сейчас споришь?

Они замолкали и, полные ненависти, уже не смотрели друг другу в глаза.

Одри понимала, что нет ничего надежнее, чем отцовская защита. Нет ничего вернее, чем его любовь. Мама стала вызывать в ней неприязнь. Иногда она, правда, спохватывалась, прибегала ночью в родительскую спальню и ложилась под бок именно маме, которая сквозь сон судорожно прижимала ее к себе. Но оттого, как мама начинала гладить ее голову и беспорядочно целовать ее лицо и волосы, у Одри сразу что-то размякало внутри, и она снова чувствовала ту любовь к маме, которую раньше чувствовала всегда, но которая теперь только мешала. Поэтому переметнулась к отцу. И прибегая по ночам, пристраивалась уже не к маме, а к папе, который также крепко, как мама, обнимал ее. Оба они – и мама, и папа – хотели одного: чтобы ей было хорошо. Но ей было плохо. Душа ее стала похожа на зверя, который не знает, откуда напиться: нигде нет ни капли воды.

Разрушилась жизнь. Только дом оставался таким же уютным, нарядным и теплым.

Простившись с ним рано утром шестнадцатого августа, Вера позвонила в музей на Волхонке и сказала, что сегодня не придет, заболела. Потом наглухо закрыла шторы, чтобы в комнате продолжалась ночь, втиснула лицо в подушку, остро пахнущую им, его волосами, и начала вспоминать. Она не хотела тратить ни секунды драгоценного времени и поэтому вспоминала все с самого начала: Серебряный Бор, театр, потом как он обнял ее в машине, и все ее тело покрылось мурашками. Каждая минута, проведенная с ним, стала вроде драгоценной фотографии, которую память укрупняла и делала четче и четче. Она боялась, что он никогда не позвонит, и поэтому зажимала уши ладонями, чтобы ни один посторонний звук не мешал ей прислушаться к его голосу и сохранить его.