Ирина Муравьева - Вечеринка (сборник)

– Вот, Вера, мой брат.

– Привет, – сказал брат. – Очень рад познакомиться. Я Макс.

Она опять покраснела, встала с лежака и протянула руку. У нее была тонкая талия, родимое пятно на левом плече, похожее на маленькую татуировку.

– Слушай, Серега, – забормотал брат. – Я забыл совсем: у меня в двенадцать часов в городе встреча. Какой же я идиот! Бегу одеваться! А тебе торопиться некуда, ты еще даже и не поплавал. Машину я тебе оставлю, сам поймаю такси, их тут пруд пруди.

Он вдруг испугался так сильно, что под кудрявыми волосами выступил горячий пот.

– Зачем мне машина? Раз ты должен ехать, я тоже поеду.

У брата вытянулось лицо. И, увидев это, Сергей понял, что поступает правильно. Раз брат тоже что-то заметил, так лучше сейчас же уехать.

– Извините, Вера, – твердо выговорил он. – Полным-полно дел.

Она посмотрела спокойно, пытливо:

– Когда вы домой улетаете? Скоро?

– Когда я домой улетаю?

– Ну, да.

– Да кажется, через неделю. В субботу.

– Хотите в театр пойти?

– Я? В театр?

– В театр.

Он уловил смущение, но и напор в ее голосе, и его обдало воровской радостью от того, что она, сама предложив эту встречу, снимает с него и намек на ответственность. Еще не хватает ему здесь, в Москве, за что-то опять отвечать! Как будто ему мало той его жизни.

– Я уехал двадцать пять лет назад, – сказал он. – И с тех пор ни разу не был ни в одном московском театре.

– Но к вам же все время кого-то привозят, – заметил Максим.

– Так я не хожу. Жена ведь не знает ни слова по-русски.

Это было обращено к Вере. И прозвучало вызовом. Однако она не смутилась:

– Жена у вас американка?

– Она родилась в Аргентине. В Нью-Йорк привезли еще девочкой.

– А дети у вас говорят по-испански? Теперь нужно было сказать про детей.

– Да, девочка очень свободно, а мальчик… Он все понимает. Но как-то не любит. И с русским такая история. Их спросишь по-русски, они все поймут, а вот отвечают – увы! – по-английски.

Она усмехнулась. Глаза ее стали немного темнеть, лицо вдруг закрылось. И он сразу сдался:

– Конечно, хотелось попасть бы в театр…

– Попасть – не проблема, – сказала она. – Подруга моя у Фоменко работает.

– Работа хорошая. – Брат хохотнул.

– Большое спасибо. – Сергей подал руку. – Я вам позвоню.

Записывая телефон, он запомнил его наизусть. Взглянул один раз и запомнил.

В театре Фоменко шел спектакль «Три сестры». Было почти темно, на сцене тушили пожар, и одна из актрис куталась в черный деревенский платок. На Вере было что-то серебристое, нарядное, а накрашенные ресницы так сильно изменили ее лицо, что в первую минуту он даже не узнал ее. Сидеть в этом зале так близко от тела, которое утром он видел в купальнике, вдыхать кисловатую терпкость духов и чувствовать, что через пару часов им нужно куда-то пойти и где-то остаться вдвоем, – все это пугало его. Но вместе с испугом росло нетерпение. Громкие голоса актеров раздражали. Вообще каждый звук раздражал.

Занавес наконец задвинулся, три сестры с грустными и усталыми лицами кутались в свои вязаные платки и кланялись низко, подчеркивая, что они служат публике, хотя и слегка презирают ее.

Они вышли на улицу. Был вечер, но полная темнота еще не наступила, и город светился огнями в густых, слегка влажных, сиреневых сумерках. Уличные фонари ярко подсвечивали траву и деревья на бульваре, листва на которых от этого света казалась почти металлической. Сергей поднял руку, машина какая-то остановилась.

Высунулся парень:

– Далеко ехать?

– Мы едем к тебе, – понизив голос, сказал Сергей, стараясь заглянуть ей в глаза. – Потому что я живу у брата. Говори адрес.

– Мосфильмовская, 18, – сказала она.

– Садитесь. – И парень боднул головой темный воздух. – Подходит.

В машине Сергей сразу обнял ее за плечи. Она не отодвинулась, не сбросила его руку. Оба смотрели вперед и молчали.

– Вот здесь, – сказала она водителю.

Вышли из машины, дом был пятиэтажным, без лифта. Она жила на пятом этаже. Пока поднимались, он не удержался и опять сильно обнял ее.

– Почти пришли, – сказала она, задохнувшись.

В постели Сергей сразу понял, чего он боялся. Того, что она, ее тело, дыхание, движения будут похожи на Ленины. Но Лена исчезла. Она была веточкой, которую ветер сломал так, как ветер обычно ломает деревья. А части разломанного существа, наверное, так и лежат у метро, где та же старуха в песцовой ушанке торгует мороженым.

А эта была взрослой, сильной. Она приникала к нему с такой жадностью, с таким откровенным и чутким бесстрашием, что все обновлялось внутри. Стучало в ушах, билось сердце, хотелось кричать во весь голос, стонать и смеяться. Такой сумасшедшей животной свободы он раньше не знал. И тело впервые горело, как будто упало в огонь, дикий мощный огонь, в котором не страшно, не больно, а весело.