Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

У Зилафа была большая практика, и он откладывал много денег. Пышная черноволосая дама стала его женой.

В эту ночь Матильда долго не могла заснуть. Уэстон еще сидел у себя внизу и писал. Лежа в кровати, Матильда видела отсвет его лампы на снегу. Она изо всех сил старалась не засыпать. Вся ее жизнь прошла перед ней: вот она выбирается из темного туннеля — так представлялся ей сейчас ее брак с Зилафом, — выбирается к счастью, и ей не хочется, чтобы сон разлучил ее с этим несказанным счастьем. Наконец веки Матильды смежились. Она со вздохом обняла свою жизнь, прижала ее к груди и заснула.

Наступили сильные холода. Сад покрыла сверкающая и твердая снежная корка; при каждом шаге она с легким треском ломалась, и отпечатки ног много дней держались на снежном покрове. Зато в доме было повсюду тепло.

Матильда сидела у окна с книгой. Она не раз представляла себе, как это будет, когда ребенок шевельнется, и не раз ее сердце замирало от счастья, когда ей казалось, что мечта уже сбылась. Сейчас, читая книгу, она действительно почувствовала первое движение ребенка, глухой стук о стенку, отделявшую новую жизнь от света, и хоть это чувство было ни с чем не сравнимо, ее вдруг объял ужас — она увидела себя семилетней девочкой у могилы отца, вот она бросает горсточку земли на его гроб и слышит глухой стук, ни на что другое не похожий, стук земли о дерево.

Матильда попыталась понять, почему ее мысль совершила такой странный скачок — почему ни с чем не сравнимое чувство зарождения новой жизни где-то в темных тайниках ее существа пробудило в ней воспоминание о странном глухом стуке и о мертвом отце в темном гробу. Но тут резкое движение ребенка заглушило все ее мысли. Матильда ощутила неописуемое счастье и вместе с тем острую боль, волнами разливавшуюся по всему телу — от коленей до плеч. Она прижала руку к животу — ее ладонь ощутила движения ребенка. Боль и счастье шли из одного источника, они были неразрывно связаны. Замирая, Матильда прикрыла глаза, так было легче переносить боль.

На следующий день после осмотра врач сказал Матильде, что движения ребенка только в очень редких случаях вызывают у матери болевые ощущения, и шутливо добавил: малыш, мол, начинает весьма рано досаждать матери.

— Но ведь он ни в чем не виноват, — возразила Матильда умоляющим тоном.

Прошло несколько недель; несмотря на то что Матильда носила длинные и очень просторные домашние платья, ей все труднее становилось скрывать происшедшую с ней перемену. Дела уже давно призывали Уэстона в Англию, и вот однажды вечером, сидя у камина, Матильда начала уговаривать мужа, чтобы он не откладывал больше поездку.

— Тогда я не увижу, как ты станешь толстухой, а я уже заранее предвкушаю это удовольствие.

«Конечно, все это очень трогательно, — думала Матильда. — Но кто знает, как это будет выглядеть потом в его воспоминаниях. Скоро я опять похудею, и если он сейчас уедет, то так ничего и не заметит».

— Знаешь, какой ты станешь толстухой! Мамашей в три обхвата.

«Честное слово, я с гордостью буду показывать свой живот всему городу. Пусть меня видят все. Только не он».

Но вслух Матильда сказала:

— У некоторых женщин беременность почти незаметна: видимо, со мной это так и будет.

Снег в саду растаял, деревья стояли теперь черные и мокрые.

«Матильда, моя дорогая жена!

Поначалу дело не двигалось с места, но потом мне все же представился случай выгодно продать имение. Через неделю и четыре летных часа я снова буду с тобой!»

«Тогда, значит, я пойду в клинику на день раньше и сразу же попрошусь в постель», — подумала Матильда, лежавшая с письмом на кушетке. Второпях она поставила пустую чашку себе на живот.

«В Лондоне мне вновь стало ясно, каким одиноким я был на Яве. Меня и сейчас отделяют от тебя тысячи километров, я тоскую по тебе, очень тоскую. Но сознание того, что ты моя, делает все иным. Это сознание заставляет меня по-иному смотреть на улицу, по которой я хожу, на людей, с которыми разговариваю. Оно изменило в моих глазах весь мир!»

Боль, словно раскаленная игла, пронзила тело Матильды. Мышцы живота сильно напряглись, чашка задрожала, а ложечка с серебристым звоном начала перекатываться по краям чашки. Матильда закрыла глаза. Чашка, словно сейсмограф, регистрировала силу толчков. Несмотря на боль, Матильда улыбнулась при мысли о той музыке, которую ее еще не родившийся ребенок извлекал их фарфора и серебра, а когда боль погасила улыбку, молодая женщина прошептала: