Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Да запамятовал Павлуша, что отставной майор в армии изучал тактику и стратегию, а он, как старшина, сапоги и портянки считал, да ещё кое-что, по мелочи. В этом отношении своему напарнику он безоговорочно уступал. Нехорошо проснулся Павлуша, будто от испуга, и спросонья даже телом вздрогнул, как мигом оказался на ногах. Петровича рядом не было. Потрогал руками его постель – она оказалась холодной. «Неужели сбежал?» – с тревогой подумал Павлуша. И, почуяв недоброе, скорёхонько оделся и выскочил во двор, где баба Нюра уже кормила разную птицу, чтобы выгнать ее за ворота на вольное пастбище. Дед Егор к этому времени ушёл в соседнюю деревню, где кому-то помогал рубить новую баню.

– Так и не пришли те, два-то, – пожаловалась ему расстроенная старушка и озадаченно добавила, что его напарник поднялся в самую рань и чуть не бегом убежал в сторону озера, а тебя наказал рано не будить.

– Я диву далась. Как это так, пришли на охоту вдвоём, а на озеро идёте порознь, вроде там места обоим не хватит. Чудите што ли, друг над дружкой?

– Да не до этого нам, чудить-то, – сердито отозвался Павлуша и стремительно выскочил за ограду.

– Моих гусей-то пропавших как встретишь, так дай знать! – озабоченно крикнула ему вдогонку баба Нюра.

– Ладно, дам, – в полной безнадёжности глухо отозвался Павлуша и бегом побежал по еле заметному следу своего напарника, отпечатанному на сырой земле.

Закипающая злость на напарника за его подлый обман и предательство так сильно его возбудила, да ещё от быстрого бега и ходьбы полыхающим жаром охватило всё тело, становилось тяжело дышать. Пот катился по лицу градом, а в помутневшем сознании кипела лишь одна мысль; догнать мерзавца и так наказать, чтобы запомнил на всю жизнь. Ни о чём другом сейчас, находясь в ярости, он просто не способен был думать. При выходе из деревни дорога резко уходила в противоположную от озера сторону и вела к большаку, куда в спешке и драпал его напарник, что подтверждали свежие следы его сапог. Павлуша прибавил ходу, снял фуфайку, ему, оставшемуся в одном свитере, бежать трусцой стало легче. Встречный ветерок остужал разгорячённое тело, даже через свитер, приятно освежал потное лицо. Случись эта встреча сию минуту, не миновать бы большой беды. Но время, время, – как оно порой гасит человеческие страсти, приводит в чувство, вразумляет не совершать необдуманных дурных поступков.

В сумерках раннего утра видимость была плохой, и просёлочная дорога, постоянно вилявшая между берёзовыми колками, просматривалась лишь на короткой дистанции. Так что увидеть спешащего где-то впереди своего напарника у Павлуши не было возможности, и он всё более сомневался, что сумеет его догнать. А может, и бесполезно его догонять, уедет на первой же попутке и первого попавшегося шофёра обязательно уболтает, чтобы быстрее отсюда уехать. Да, так наверняка и будет, если он его не догонит. Не зря говорят, что «ждать, да догонять» – хуже нет на свете.

Но вот чуть развиднело, и впереди он, к своей радости, увидел движущуюся точку – быстро идущего человека – и прибавил ходу. Но, к его изумлению, расстояние между ним и впереди идущим не сокращалось, сколько он не убыстрял шаг. Павлуша нисколько не сомневался, что впереди него таким же быстрым шагом идёт Петрович и чётко выдерживает расстояние, чтобы оно не сокращалось, и это ему удавалось. От усталости бежать трусцой Павлуша уже не мог, поскольку умотался на первых километрах, когда в нём кипела мстительная ярость, и на неё он беспутно растратил весь свой душевный запал, а сейчас из последних сил выжимал из себя остатки того, на что был способен. Примерно за километр до большака дорога делала крюк между колками, и когда запыхавшийся Павлуша из последних сил выбрался к большаку, то там никого не оказалось. Он обречённо сник и устало сел на обгоревшую тракторную резиновую покрышку, что валялась на обочине дороги, задумался.

А зачем, собственно говоря, он бежал сюда изо всех сил, свои жилы рвал? Какая глупость была допущена с его стороны? Ну, пусть набил бы он морду этому наглецу, и что? В любом случае его бы и признали виновным во всём, что между ними произошло. И убитых домашних гусей приписали бы, со слов того же Петровича, ему. Мол, не дал одного гуся, когда попросил с ним поделиться, вот со злости и побил ни за что своего дружка. На него всё Петрович и свалил бы, без всякого сомнения, что и домашних гусей он убил, и от хозяев скрыл и с ним, верным напарником, не стал делиться. А когда он, Петрович, всё же потребовал поделиться добычей, он ему по морде и надавал. А где свидетели? Нет их, всё больше сокрушался Павлуша и покаянно раздумывал над своей роковой ошибкой, которую допустил, когда догадался, что именно Петрович загубил хозяйских гусей. Вот тогда и надо было достать этих гусей из его мешка и отдать старикам, да рассказать им, что всё произошло по ошибке, и сейчас с лёгкой душой домой бы возвращались. Ну, малость обратной дорогой поругались бы, не без этого, да ведь совесть у них была бы чиста, что поступили по совести, справедливости. Это главное. А поскольку он один раз соврал, вернее скрыл виновника, невольно ему пришлось и дальше врать, и в конечном счёте сам в дураках оказался.