Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Хоть по охотничьим понятиям и не принято на озере, где охотой промышляешь, громко разговаривать, тем более кричать, но Павлуша всё-таки товарища окликнул, и тот, чуть помедлив, отозвался. А спросил его Павлуша:

– По кому пальнул, Петрович, в такую темень и удачно ли?

Тот что-то невнятно пробурчал в ответ, затем послышался треск камыша и шум воды, потревоженной человеком. Было похоже, что Петрович подстрелил какую-то птицу, подобрал её на мелководье и сейчас ломится с добычей через густой камыш на берег.

Павлуша прибавил ходу, поскольку Петрович охотился ближе к краю деревни и должен был в любом случае дожидаться его прихода. На душе у него посветлело и стало даже радостно, что ему не придётся сегодня делиться своей добычей с напарником. Да и самому, наверное, вкуснее покажется приготовленная хозяйкой какая-нибудь вкуснятина из дичи, добытой своими руками и смекалкой, чем от подачки щедрого приятеля.

С этим теперь уже устаревшим мнением спешить не будем. У каждого охотника нынче свой взгляд на это. Однако Петровичу никогда не было стыдно принимать от Павлуши пару чирков или какой-либо другой дичи, когда он возвращался домой с охоты с пустым мешком. Похоже, притворялся невозмутимым. Эта привычка стала частью его иждивенческого характера до неприличия, но этого он старался не замечать. Привык.

К такому выводу Павлуша пришёл давно, но старался об этом не думать. А вот делиться сегодня с Петровичем одной лысухой из двух ему почемуто не хотелось. Так обязывало охотничье братство, но сегодня другое дело, у каждого своя добыча. Неожиданное любопытство, мол, что это за диковину подстрелил Петрович в непроглядную темень, Павлушу так раззадорило, что он, спотыкаясь и падая, спешил к тому месту, где его приятель должен был выбраться на берег. Непонятно, к чему была такая спешка, ведь всё равно бы разузнал во всех подробностях, кого приятель подстрелил, пусть и чуть позднее, – а вот спешил. Врождённое охотничье чутьё ему подсказывало, что надо спешить. Хоть и темно было, но своего напарника Павлуша увидел издали. В отсветах, идущих от водяной глади, берег просматривался неплохо. Тот как раз надевал за спину отяжелевший рюкзак и приторачивал его на спине, чтобы не мешал при ходьбе. Подойдя вплотную, Павлуша удивился, насколько плотно его рюкзак был набит, так, что своей тяжестью сильно оттягивал лямки на его плечах.

– Неужели с одного дуплета столько навалил, что с трудом в рюкзак уместились? Кого хоть настрелял-то? – с удивлением спросил Павлуша и хотел для верности похлопать по его рюкзаку рукой, но Петрович ловко, будто невзначай, увернулся.

– Да, так себе, всего каких-то трёх чирков вывалил из табунка, что налетел напоследок, а сверху мокрое бельё затолкал, не в руках же его нести. – И направился по тропинке к деревне.

Сделав несколько шагов, вдруг остановился и, резко обернувшись, с непривычной уверенностью скомандовал недовольным голосом:

– Давай, Павлуха, двигай первым, ты лучше меня тропинку знаешь, а то я запинаться и падать буду, потом хлопот не оберусь со своей обсушкой у хозяев. Им-то, старикам, Павлуха, зачем нужна эта морока из-за нас? – сказал он всё это с фальшивой заботливостью и, облегчённо переведя дух, двинулся следом за приятелем.

Однако при скорой ходьбе слышал Павлуша позади себя, как Петрович изредка тяжело вздыхал и глухо покашливал. Это было непривычно. Мужик он был ещё крепкий и прожитой жизнью не изношенный.

После долгого и утомительного стояния в прибрежных камышах, почти по пояс в воде, пройтись по берегу скорым шагом было одно удовольствие – размять мышцы и разогнать застоявшуюся кровь. Однако Петровича что-то явно тревожило, и скрыть свою тревогу от опытного взгляда Павлуши ему было не по силам, как он ни старался. Никогда он не называл его Павлухой, а тут будто хотел его принизить, обращаясь к нему так, да ещё с командирской ноткой в голосе. Обиделся Павлуша за такое пренебрежительное обращение и до самого домишка не проронил ни слова.

Дед Егор был уже дома и сидел у порога на табуретке, густо дымил самосадом. Баба Нюра привычно суетилась на кухне, но почему-то часто выбегала во двор и возвращалась оттуда всё более расстроенной и, тяжело вздыхая, шептала:

– Сколько ни считаю, а всё равно не досчитываю двух, молодых-то! Нет их… кажись, пропали! – обречённо говорила баба Нюра и растерянно вглядывалась в темень окна, за которым в ограде о чём-то переговаривались гуси на своём гусином языке. Понимали бы хозяева гусиный язык, давно бы вызнали, куда пропали два гуся, а теперь только гадать оставалось.