Гийом Мюссо - Девушка и ночь

– Можно один вопрос? – спросила она, водружая передо мной подшивку «Южного курьера».

– Вы не производите впечатление девушки, готовой ждать, когда ей что-то разрешат.

– А почему вы сами не захотели что-нибудь написать про Винку Рокуэлл?

Как ни крути, что ни говори, а я был человек книжный.

– Ну, потому что я писатель, а не журналист.

Между тем она настойчиво продолжала:

– Вы отлично понимаете, что я имею в виду. Почему вам никогда не приходило в голову самому рассказать историю Винки?

– Потому что это грустная история, а я не выношу грусть.

Нужно было придумать более толковое объяснение, чтобы разубедить пытливую девицу.

– Ведь это привилегия писателя, нет? Придумывать истории и таким образом бросать вызов действительности. Не только для того, чтобы сделать ее лучше, а еще для того, чтобы сразиться с ней на ее собственной территории. Исследовать ее, чтобы потом ловчее ниспровергнуть. Познать ее, чтобы со спокойной совестью противопоставить ей взамен другой мир.

– Это вы сами придумали?

– Нет, конечно, это же ваши мысли. Вы повторяете их чуть ли не в каждом своем интервью… Но воплотить их в реальной жизни куда сложнее, не так ли? – С этими добрыми словами она удалилась, довольная впечатлением, которое произвела на меня.

Разложив перед собой экземпляры «Южного курьера», я тут же схватил номер за январь 1993 года, где говорилось про предновогодний бал. Я надеялся, что там будет много фотографий, но, к сожалению, газета опубликовала лишь несколько снимков, отражавших общую атмосферу вечера, а типа, который меня интересовал, ни на одном из них не оказалось.

Я был разочарован, но продолжал, однако, просматривать другие номера, насыщаясь атмосферой того времени. Школьный альбом в этом смысле оказался настоящей золотой жилой: он позволял получить довольно полное представление о школьной жизни начала 90-х. Там самым подробным образом рассказывалось обо всех делах, которыми жил тогда лицей. Я перелистывал страницы наугад, копаясь в событиях, которые определяли ритм лицейских будней: спортивные результаты чемпионов кампуса, поездка второго класса в Сан-Франциско, программы киноклуба (Хичкок, Кассаветис [137], Поллак), закулисная кухня лицейского радио, поэмы и тексты участников литературной студии. Жан-Кристоф Графф опубликовал там весной 1992 года мой рассказ. В сентябре того же года театральный кружок объявил репертуар на будущий год. Среди заявленных постановок значилась весьма вольная трактовка избранных отрывков из «Парфюмера» Патрика Зюскинда – разумеется, ее написала моя мать, заведовавшая в ту пору кружком, – с Винкой в роли «девушки с улицы Марэ» и Фанни в роли Лауры Риши. Двух рыжеволосых, ясноглазых девиц, непорочных искусительниц, с которыми, насколько мне помнилось из романа, жестоко расправился Жан-Батист Гренуй. Я совсем не помнил, видел ту постановку или нет, равно как и отклики на нее. Я раскрыл книгу Пьянелли, чтобы проверить, пишет ли он об этом в своем расследовании.

Журналист не упоминал об этом ни слова, но, листая его книгу, я наткнулся среди фотоподборки на копии писем, которые Алексис Клеман посылал Винке. Хотя я уже в сотый раз перечитывал эти послания, меня снова пробила дрожь, а в душе возникло чувство, которое я уже испытал у Даланегра: ощущение, что я докопался до правды, но в следующее мгновение она вдруг ускользнула от меня.

Мне предстояло установить связь между этими письмами и личностью самого Клемана, но мешал психологический барьер. Блокада сознания, как будто я боялся пробудить в нем «подавленное желание». Загвоздка была во мне: я чувствовал свою виновность и полагал, что всегда был в ответе за беды, которых мог бы избежать, если бы и дальше оставался самим собой, не таким, как другие мальчишки. Но в то время, ослепленный собственной болью и пагубной страстью, я не замечал того, что творилось с Винкой.

Влекомый смутным предчувствием, я достал мобильный телефон и позвонил отцу.

– Папа, можешь оказать мне услугу?

– Говори, – пробурчал отец.

– Я оставил кое-что на кухонном столе.

– Угу, какой-то жуткий хлам! – подтвердил он.